Я умерла за Красоту –
Но только в гроб легла,
Как мой сосед меня спросил –
За что я умерла.
“За Красоту”, – сказала я,
Осваиваясь с тьмой –
“А я – за Правду, – он сказал, –
Мы – заодно с тобой”.
Так под землей, как брат с сестрой,
Шептались я и он,
Покуда мох не тронул губ
И не укрыл имен.
Биография белой затворницы15 мая 1886 года маленький провинциальный городок Амхерст штата Массачусетс навсегда утратил свою главную «достопримечательность». В этот день умерла Эмили Дикинсон – наверное, самая странная жительница этого скучного благопристойного местечка, прозванная «белой затворницей». Свое прозвище она получила за то, что последние 20 лет практически не покидала пределов своего дома, носила только белое и даже с редкими посетителями разговаривала через приоткрытую дверь... То, что она при этом еще писала стихи (совершенно не собираясь их публиковать), лишь добавляло штрих к ее странности. Вряд ли жители Амхерста понимали в тот день, что они хоронят величайшую поэтессу – наверное, самую великую за всю историю Соединенных Штатов.
США вообще очень долго не везло с поэзией, а отдельные исключения лишь подтверждали правило. Эдгара По – кумира всех европейских романтиков и символистов – на родине признали лишь в ХХ веке! Уитмен долгое время считался возмутительным маргиналом. А успешный Г.У. Лонгфелло явно не дотягивал по «гамбургскому счету» до своей американской славы (европейцев он поразил лишь «Песней о Гайавате» – блестящей поэтической переработкой индейского фольклора). В 1910 г. США потеряют еще одного замечательного поэта – Т.С. Элиота, который эмигрирует в Великобританию, объявив Америку «царством вульгарности».
Что уж тогда говорить о провинциальной девушке из пуританской семьи? Даже книги пытливая Эмили доставала тайком с помощью брата (отец пытался оградить дочь от дурного влияния светской литературы).
Она доросла до того, чтобы, бросив
Игрушки, что стали ей не нужны,
Принять почетную должность
Женщины и жены.
И если о чем-то она скучает –
О прежних днях, о тоске,
О первых надеждах или о злате,
Истончившемся на руке,
Она об этом молчит – как море,
Что прячет чудовищ и жемчуга,
И только сама она знает –
Как она глубока.
Возможно никто бы так и не узнал, что за таинство творилось за стенами дома на Мэйн-стрит, если бы 15 апреля 1862 года Томас Хиггинсон – известный в то время литератор и критик – не получил странное письмо с несколькими не менее странными стихами.
Наши новые руки
Отработали каждый прием
Ювелирной тактики
В детских играх с Песком.
Начинающая поэтесса просила у него ответа на вопрос, насколько «дышат» ее стихи и спрашивала совета: «…я хотела бы учиться – Можете ли вы сказать мне – как растут в вышину – или это нечто не передаваемое словами – как Мелодия или Волшебство? …Когда я допустила ошибку – и Вы не побоитесь указать ее – я буду лишь искренне уважать – Вас».
И манера письма, и манера стихов поразили маститого литератора, но и заставили крепко призадуматься. Он ощутил неподдельную искренность и силу этих стихов, но, с другой стороны, его шокировала их «хаотичность и небрежность». Критик ответил прямо – стихи «живые», но публиковать их пока не стоит.
То, что возмутило Хиггинсона, сегодня покажется придирками сноба к провинциальной девушке. Однако не стоит забывать, что это была середина XIX века, когда в поэзии царил классицизм и жесткие каноны. Если и нарушать каноны, то это, по крайней мере, должно делаться демонстративно. У Дикинсон же каноны нарушались от случая к случаю, и было непонятно, то ли это сознательный метод, то ли простая поэтическая небрежность.
Нашего читателя при знакомстве со стихами Эмили поражает как раз другое. Помню, как, впервые обнаружив стихи Дикинсон в 119-ом томе «Библиотеки всемирной литературы», я, грешным делом, уличил переводчицу В. Маркову в чрезмерном стремлении придать творчеству американки черты Цветаевского стиля:
«Дважды жизнь моя кончилась – раньше конца –
Остается теперь открыть –
Вместит ли Вечность сама
Третье такое событье –
Огромное – не представить себе –
В бездне теряется взгляд.
Разлука – все – чем богато небо –
И все – что придумал ад».
Каково же было мое удивление, когда я увидел оригинал. Переводчица была не виновата – в стихах американской поэтессы была та же эмоциональная порывистость и такое же обилие тире, как и у Марины Ивановны. А ведь если даже в русском языке подобная «тиремания» считалась оригинальным приемом, то что говорить об английском, где данный знак препинания никогда не был в чести.
Впрочем, ни тире, ни даже постоянное написание слов с заглавной буквы (не только существительных, но даже некоторых глаголов и прилагательных) не так шокировало Хиггинсона, как вольное обращение с размером, рифмой и словоупотреблением. «Гибкость» славянских языков не дает нам в полной мере прочувствовать, насколько нарушала Дикинсон жесткую английскую схему построения предложений (подлежащее – сказуемое – дополнение – обстоятельство). Размер стихов «плавал», рифмовка пестрела ассонансами и диссонансами (one – stone, gate – mat, house – place, room – him). И, наконец, все эти «вольности» уживались в довольно банальной форме, основанной на размере английских церковных гимнов.
«Я ступала с доски на доску –
Осторожно – как слепой –
Я слышала Звезды – у самого лба –
Море – у самых ног.
Казалось – я – на краю –
Последний мой дюйм – вот он…
С тех пор у меня – неуверенный шаг
Говорят – житейский опыт».
Несмотря на провинциальность и внешнюю смиренность, как поэт Эмили Дикинсон оказалась своенравным «крепким орешком». Критику маститого литератора она выслушала покорно, но… советам его не вняла. Она продолжала писать так, как считала нужным, как чувствовала, да наверное иначе и не могла. Эмили говорила, что приверженность правильным рифмам «затыкает меня в прозе».
«Ночной восторг не так уж плох,
Босая – так пиши.
Опять застал меня врасплох
Восход моей души.
Как повторить его суметь:
Не подогнать – скорей!
…Он приходил почти как смерть
За матушкой моей…».
Однако одному совету Хаггинсона Эмили вняла. Поэтесса так и не проявила желания... быть напечатанной! Она писала: «Я улыбаюсь, когда вы советуете мне повременить с публикацией, – эта мысль мне так чужда – как небосвод Плавнику рыбы – Если слава – мое достояние, я не смогу избежать ее – если же нет, самый долгий день обгонит меня – пока я буду ее преследовать – и моя Собака откажет мне в своем доверии – вот почему – мой Босоногий Ранг лучше».
Правда, семь ее стихотворений вышли еще при жизни, но вышли: а) анонимно, б) без гонорара и в) против ее желания. К тому же, издавая стихи, Хаггинсон не удержался, чтобы не исправить в них «ошибки» (в оригинальном виде стихи Дикинсон увидели свет лишь в 1955 г!).
На этом «чудачества» Эмили не закончились. Мало того, что среда и окружение Дикинсон не баловали ее разнообразием, она пошла еще дальше в своем отходе от «мира» – обрекла себя с 1870 года на настоящее добровольное заточение в отцовском доме. Это легко бы было объяснить умопомешательством, но ни в письмах, ни в стихах, ни в беседах Эмили не напоминает впавшую в маразм нелюдимую старую деву. Напротив, общавшиеся с ней удивлялись, откуда у этой женщины, почти не покидавшей пределы своего маленького мирка, столько живости ума, иногда чрезмерной. «Я никогда не общался с кем-либо, кто бы так сильно поглощал мою нервную энергию. Не прикасаясь, она буквально выкачивала ее из меня», – писал Хиггинсон своей жене об Эмили.
Женщина с такой обостренной чувственностью не могла не испытать сильной любви. Любовной лирики у Дикинсон, как для женщины, мало, но практически вся она превосходна. Именно ей принадлежат знаменитые строки, ставшие афоризмом: «То – что Любовь – это всё – / Вот всё – что мы знаем о ней – / И довольно!…». Исследователи творчества поэтессы предполагают несколько адресатов любовных стихов, хотя точно их установить не представляется возможным.
Наиболее вероятным «претендентом» считают пастора Чарлза Уордсворта, с которым Дикинсон познакомилась в 1855 году в Филадельфии по пути в Вашингтон к своему отцу-конгрессмену. Впоследствии они долго переписывались, она называла его «самым дорогим земным другом». Говорят, что именно отъезд Уордсворта в Калифорнию привел Дикинсон к внутреннему кризису и последующему «белому затворничеству».
Говорят «Время лечит» –
Нет, ему неподвластно страдание
Настоящая боль каменеет
Так же, как Кости, с годами.
Время – только проверка несчастия
Если справилось с Горем –
Значит, мы волновались напрасно –
Значит, не было боли.
Чем же было заполнено существование «Амхерстской монахини»? Зачем такой «живой» и общительной женщине нужно было скрываться от людей? «Жизнь сама по себе так удивительна, что оставляет мало места для других занятий», писала Дикинсон, и в этой фразе, как мне кажется, и скрывается загадка ее добровольного заточения. Лишив себя части человеческих радостей, Эмили пыталась сосредоточиться на внутреннем мире, обострив до предела свое мироощущение. Поэтесса напряженно вглядывалась, а точнее – вслушивалась в жизнь. В нескольких стихах она открыто повторяла одну и ту же мысль – только «голодный» способен максимально ощутить вкус, только лишившись можно по-настоящему понять цену потерянного.
Я все потеряла дважды.
С землей – короткий расчет.
Дважды я подаянья просила
У господних ворот.
Дважды ангелы с неба
Возместили потерю мою.
Взломщик! Банкир! Отец мой!
Снова я нищей стою.
Марта, кузина Дикинсон, вспоминала такой эпизод. Однажды, когда она с Эмили зашла в ее спальню на втором этаже, поэтесса сделала символический жест рукой, словно запирая за собой дверь ключом и произнесла: «Мэтти: вот она, свобода». Парадоксально, но Дикинсон могла быть свободной только заперев себя от мира, укрывшись в мире своего воображения, которое – «лучший дом», не будучи никому обязанной, надежно защитив свой дар от пересудов людей.
В предсмертной записке она написала коротко: «Маленькие кузины. Отозвана назад».
После смерти Эмили Лавиния нашла в комнате своей старшей сестры сшитые вручную тетрадки со стихами, о которых не знал никто. В общей сложности Эмили Дикинсон написала за всю свою жизнь около 2000 стихотворений! Лавиния убедила Хиггинсона издать часть из них, и с этого момента слава «Белой затворницы» стала расти, как снежный ком. Правда, сама поэтесса уже не узнала о столь высокой оценке своего творчества. Впрочем, ей это было не нужно – она ЗНАЛА это всегда.
Если меня не застанет
Мой красногрудый гость –
Насыпьте на подоконник
Поминальных крошек горсть.
Если я не скажу спасибо –
Из глубокой темноты –
Знайте – что силюсь вымолвить
Губами гранитной плиты.
Я не остановилась - нет -
Остановилась Смерть-
И нам с Бессмертием вдвоём
Дала в карету сесть.
Мы ехали, не торопясь,
И отдала я всё -
Мои заботы, мою лень -
За вежливость её.
Мы школу видели, детей,
Которые шалят -
Поля, где колосится хлеб -
Мы видели закат -
Или закат увидел нас
И холодом подул -
Росу почувствовала я
Сквозь тонкий шелк и тюль.
У дома постояли мы,
Что весь уходит вниз -
Где крыша не видна почти -
И насыпью карниз,
Потом века прошли для нас
Как день один - и тут -
Я поняла, что кони те
Нас к вечности несут.
Остановилась Смерть-
И нам с Бессмертием вдвоём
Дала в карету сесть.
Мы ехали, не торопясь,
И отдала я всё -
Мои заботы, мою лень -
За вежливость её.
Мы школу видели, детей,
Которые шалят -
Поля, где колосится хлеб -
Мы видели закат -
Или закат увидел нас
И холодом подул -
Росу почувствовала я
Сквозь тонкий шелк и тюль.
У дома постояли мы,
Что весь уходит вниз -
Где крыша не видна почти -
И насыпью карниз,
Потом века прошли для нас
Как день один - и тут -
Я поняла, что кони те
Нас к вечности несут.