[Вольфганг Шеффер]

Тень.
Т. Назаренко.

Последнее время осень за осенью выдавались теплые и долгие. Но сегодня погода портилась, ветер за окнами завывал, и дождь оглушительно лупил по подоконникам. Дома такого грохота не производили даже грозы. Не то тут подоконники были крыты другой жестью, не то Валентина на новом месте обращала внимание на каждую мелочь. К симфонии осенней природы присоединялось экспериментальное трио внутри квартиры. На кухне бубнил телевизор. В большой комнате, где зомбоящик никто не смотрел, орали участники токования «Пусть говорят». В соседней - третье орудие пыток блажило что-то более членораздельное, но от этого не менее раздражающее…
«Рехнуться можно…» - тоскливо думала Валентина, решая вопрос, что надежнее отсечет ее от этих концертов: беруши или все же плеер. Второй работал четче, но тишины не давал. Разве что привычный шум не отвлекал от собственных мыслей.
«И двери здесь, мать их ети, пластиковые гармошки! – злилась Валентина, - Не закроешь, не изолируешься. То ли дело дома!»
- Я по «Гисметео» глянул - снег еще не ляжет, но все, погода испортилась. - подал голос из соседней комнаты муж. - Так что завтра, наверно, тебе надо отогнать велик домой.
Фраза предназначалась Валентине, но отозвалась с кухни свекровь. И как только слышит в этом гвалте?
- Ты что, Сережа?! Как она утром, в сумерках, на велосипеде поедет?
- Мам, - возразила Валентина, - Завтра, надеюсь, снега не будет, а как дороги обледенеют – так еще хуже станет. Так что лучше завтра. В конце-концов – пешком пойду.
- Ну, теперь уж мы на кладбище станем бывать реже, - заметил муж. – Во-первых, пешком сутки надо идти, во-вторых, день убавился.
«Ну, пятнадцать- двадцать минут обозвать сутками – это от души. Но спорить не стану… Я на кладбище, никак, последние полтора месяца бываю чаще, чем на работе. Выходные, отгулы, будни…» - прокомментировала про себя Валентина. И, достав плеер, заткнула уши. Зарылась в книгу. Психиатр и, судя по всему, архипациент Карл Густав Юнг не умел выражаться коротко и ясно. Продираться сквозь его тексты Валентине было тяжело. Особенно в этом бесящем гвалте. И она, памятуя о студенческой привычке, достав блокнот, принялась конспектировать.
«Архетип Тени – некие черты, которые имеются в личности человека, но он не хочет их признавать, отрицает. Обычно эти черты в других людях вызывают сильную неприязнь. Во снах Тень является в виде неприятного человека ОБЯЗАТЕЛЬНО своего пола»…
Последнее время Валентине снилось такое, что оставалось либо запаниковать, либо начать толковать этот сюр в рамках психоанализа. Все семейные покойники, за исключением, почему-то, родного отца, с завидной регулярностью наведывались к ней в сны. Днем она шутила, что свекор, умерев, отворил ворота, а усопшие и рады стараться. Особенно часто - тезка, баба Валя. В каких только ситуациях не являлась, от вполне обыденных и реальных до таких, что не всякому человеку расскажешь.

А в те дни, когда покойнички делали перерыв и не приходили к Валентине, виделись кладбища. Иногда – хорошо знакомые, а иной раз, явно фантастические.
«Доктор Юнг, и как бы вы истолковали мой вчерашний сон? Представьте себе старинное кладбище. Европейское, наверно, или столичное. Уж никак не родной Северск. Даже не Томск. Много скульптурных надгробий. Памятники очень красивые, аллеи широкие, но могилы расположены очень тесно. И вот я, заметьте, доктор, ночью, шарашусь по этому кладбищу, таская на себе фанерный крест. Громоздкий, но не тяжелый. И ищу, куда бы эту дурищу впендюрить. Ой, доктор, только пожалуйста, не надо звать старика Фрейда!»
На телетоковании в параллельной реальности произошло что-то из ряда вон выходящее: участники заорали враз, перекрывая голос орущего в наушниках Хетфилда, выводящего «Enter Sandman». Валентина скрипнула зубами. Хотелось взять топор и проубать в щепки все три зомбоящика. Или нет, хер с ними, пусть живут, а вот ей бы свалить отсюда. Домой.
Да как свалишь? Мужа, Котейку, не бросишь. Он правильно делает, что не бросает овдовевшую маму наедине с ее бедой. Валентина же свою маму не бросала… Вот только ей уже давно осточертело поступать правильно. Что, впрочем, не мешало, стиснув зубы, терпеть. Изводя себя мыслями, что время уходит, и пока она заботится о хорошей, но все же чужой маме, исчезают дни, отмеренные ей для общения с мамой собственной. Было бы проще, если бы она знала точный срок, когда она вернется домой. Но муж ничего не говорил, да и сам, наверно, не знал. А мама Галя явно боялась того дня, когда дети скажут: «Все, уходим».
Так что, мистер Хетфилд, вы правы: «заткнись детка, и не обращай внимания на странные шорохи в темноте. Это просто чудовища, что живут под твоей кроватью, в пыльном чулане, в твоей голове…» Да ладно, какие чудовища? Тараканы… И надлежит вооружиться Юнгом и с его помощью попытаться уменьшить количество расплодившихся в мозгах насекомых.


Обычное утреннее состояние: встать встала, проснуться забыла. Радио вещало, что в Москве – 4 часа утра. Валентина налила воды в чайник и тупо уставилась в окно. Пыталась вспомнить, что же вчера просил сделать муж.
- Ах, да, сегодня же надо велик домой отогнать!
За ночь похолодало. Сыпало крупой, но на асфальте таяло. Невыспавшиеся мозги вяло комбинировали что-то на счет «сколзько», «сыро», и «ехать или идти пешком» и никак не могли принять четкое решение.
Еще и снилось такое, что не сразу отпускает…
Валентина делила сны на интересные и кошмары. Интересные – это когда видятся события, к реальности отношения не имеющие. Осады татарами городов, атаки викингов или нацистские концлагеря. На худой конец – незнакомые кладбища. Кошмары – это когда снится работа или прочая повседневность. Значит, мозги начали вариться в собственном соку, не отдыхая даже по ночам. Сегодняшний сон классифицировать было трудно. С одной стороны - привиделось северское кладбище. Во всех настолько привычных подробностях, на которые уже не обращаешь внимания, когда идешь этой дорогой наяву. С другой стороны – сон было приятно вспомнить…
В утренней тишине пронзительно звякнула, отключаясь, микроволновка. Валентина сосредоточилась на том, чтобы не выронить тарелку. Руки с утра не слушаются, как с похмелья, а тарелка горячая…
Но о чем же она знала во сне? Что-то нужно было сделать во что бы то ни стало.
Чайник, щелкнув, отключился. Вошла свекровь. Валентина кивнула приветственно:
- Чаю, мама Галя?
- Спасибо.
Валентина налила ей в небольшую чашку.
- Садитесь, мам…Бутерброд хотите?
- Спасибо.
На этот раз – отказ. Не ест по утрам мама Галя. И в обед, наверно, не ест. Вечером сын силком ее заставляет нормально поужинать. Да уж, сколько Валентина живет здесь, а к свекровкиной манере питаться никак не могла привыкнуть. Завтрак – чай, в обед – чаек, вечером – чаище… Как можно так мало есть? Особенно учитывая, что сына и сноху свекровь старалась кормить вкусно и разнообразно.
Мама Галя опустилась на табурет рядом, взяла сухими, морщинистыми ладошками чай и принялась неслышно прихлебывать. Маленькая, сухонькая, выглядящая куда старше своих семидесяти. Валентина, не удержавшись, погладила сухую, костлявую руку свекрови. Та грустно улыбнулась. Да, конечно, ей такое выражение чувств непривычно. Муж и сын ее, конечно, очень любят, но неласковые они. А Валентина тут при жизни свекра бывала редко и по обязанности. Как, впрочем, и сейчас. И домой хочется, и маму Галю не бросишь. Жалко ее, а себя, кажется, еще жальче.
Некоторое время сидели молча. И вдруг вспомнилось, о чем ночью думалось. Как отчетливо осознавалось во сне собственное желание.
- Мам, вы Котейке скажите, что я сегодня задержусь. Зайду после работы в «Акрополь», скажу на счет того скола на надгробии. Пусть разберутся.
Это была и правда и неправда одновременно. Разумеется, она собиралась зайти в похоронную контору, но с тем же успехом могла бы и позвонить. Или решить вопрос не сегодня. Официальная правда прикрывала другую. Валентине очень хотелось сходить на кладбище.
Ага, давно там не была. Но, во-первых, до сих пор ходила не одна, во-вторых, потому что должна была идти, а не по собственному желанию. В-третьих, не к папе Толе. Хотя… потом и к нему можно будет завернуть. Не в тягость. Но сначала – к бабе Вале.
Валентина прикрыла глаза и снова отчетливо увидела полную луну над деревьями, черные изломы ветвей на фоне звездного неба, припорошенные снегом могилы и дорожки. Хорошо узнаваемые оградки и памятники. Приметная могила, так густо заваленная венками, что невольно думалось, кого же провожали с такой помпой? Валентина шла по белой дороге. А следом за ней, шагах в десяти, - ее покойная бабушка. Иногда она пропадала в темноте, иногда отставала, но ее присутствие отчетливо ощущалось. Потом Валентина услышала голос свекрови: «Валя, страшно как, не надо!» И весело начала ее убеждать: «Это совершенно неопасно, мама Галя!» Причем она сама не знала, о чем говорит: о своих ли ночных прогулках по погосту, или о том, что умершая бабка идет следом за ней.
Сейчас, вспоминая свой сон, она все отчетливее ощущала, что бабушка охраняла ее, и потому ничего плохого не могло случиться. Прихлебывая из чашки крепкий чай, Валентина рассеянно-мечтательно улыбалась.
- Тебе что-то хорошее снилось? – спросила свекровь.
Валентина кивнула и спросила.
- Мам, а вам удалось хоть немного поспать?
- Немного поспала, - ответила свекровь, и в голосе ее послышались близкие слезы, – Чуть задремлю, слышу его голос: «Галя!»
Валентина снова погладила ее худую, морщинистую руку.
- Это нормально, мам. Просто надо переждать.
В комнате заскрипела кровать: просыпался муж. Свекровь поспешно утерла глаза и виновато улыбнулась:
- Не надо плакать, Серьга ругаться будет…
Валентина пожала плечами. Ей казалось, что держать в себе – много хуже, того гляди - вылезет какой-нибудь болячкой. И потому мужние попытки «жить, будто ничего не произошло» тревожили ее больше слез свекрови.
Мама Галя, поспешно допив чай, засуетилась, доставая из холодильника завтрак для сына. Валентина решительно поднялась: до работы надо было успеть заскочить домой, пообщаться с кошкой, чтобы та не забыла ее за время проживания в другом доме. И с мамой. Хотя тут проще: они работали вместе и виделись в музее.
Вошел муж.
- Привет, - улыбнулась Валентина и сразу доложила о своем намерении прийти позже.
- Угу, - сонно кивнул муж.
Она вышла одеваться: надо спешить. На кухне забормотал телевизор, и сквозь его трескотню до нее доносился спор: свекровь пыталась отговорить сына от намерения отправить жену домой на велосипеде.
Валентина сунула ноги в ботинки, взяла велик за рога:
- Мама Галя, я ушла!
Они выскочили оба. В прихожей сразу стало не повернуться.
- Ты позвони, как доедешь, - сказал муж.
- Это можно! – весело отозвалась Валентина, - Вернусь полседьмого, ну, никак не позже семи…
И ухватив свою Дакоту за раму, с грохотом побежала вниз.
С грохотом – потому что даже подъезды в этом (проклятом, дурацком, долбанном!) доме уже, чем в родном. Все время цепляешься то за перила, то за почтовые ящики!


Валентина любила шутить, перефразируя стихи поэта, чье имя она не помнила:
- Немец живет в Германии,
Янки живет в Оклахома,
Испанец живет в Испании,
А я – исключительно дома…
Последние два месяца ей казалось, что в этой шутке есть доля шутки. И, следуя ей, получалось, что Валентина жила примерно по пол-часа в день. Иногда ей везло и на жизнь приходилось чуть больше. Иногда воровали и это…
Жизнь начиналась с того момента, когда ее палец дважды касался кнопки «2» на домофоне, и сонный мамин голос говорил: «Открываю». И когда Валентина, волоча велосипед, бежала вверх по лестнице, слышала лязг железной щеколды, радостные вопли: «Мам! Мам! Мя-ам!» и ворчание: «Идет-идет твоя мама!» Едва она переступала порог, вопли переходили в нежное «Пур-р-р – пур-р-р!». Кошка бросалась к хозяйке и то страстно терлась мордочкой об ее ноги, то кружила между ними, обвивая их хвостом.
И наступало слегка горчащее в своей кратковременности блаженство.
За полтора месяца сложился целый ритуал, в который входило кормление кошки, а потом Валентина падала на свою кровать – поперек. Справа садилась мама, а слева укладывалась Каська. Так она могла одновременно гладить их обоих. И в этот момент она была абсолютно счастлива и боялась только одного – что раздастся телефонный звонок. Тогда в самом лучшем случае у нее будет украдена целая минута жизни. В худшем – придется бежать на работу раньше обычного. А ей было жаль и секунды.
Но сегодня ей везло. Телефон, едва она отзвонилась мужу, что долетела без падений, прикинулся ветошью и не отсвечивал. Сотовый тоже вел себя благоразумно. Поглаживая сложенные ей на грудь мамины ноги и стриженное пузико кошки, Валентина слушала их обеих, иногда вставляя свои пять копеек. Кошка тянула непрерывные пур-р-р – пур-р-р, лексикон женщин был богаче, но, по сути, они говорили то же самое.
Новостей не было. Вернее, не было той единственной, которую ждали все трое. Валентина не знала, когда она вернется домой насовсем. А все остальное было неважно Значит:
- Пур-р-р-р! Пур-р-р-р! Пур-р-р-р!
Даже наручные часы ее понимали. Стрелка на них не спешила. Ползла медленно-медленно, говоря, что осталось еще целых двадцать пять минут жизни. Еще бы они были против нее! Валентина забрала их у папы, в ту ночь, когда проводила его до морга.
«Сегодня я снова опоздаю на работу. Десять минут ничего не решат. - думала Валентина. – Там они ничего не значат, зато здесь – очень много».
- Пур-р-р-р! Пур-р-р-р! Пур-р-р-р!


Рабочий день. Очередная суета, в которой Валентина принимала участие, вовсе о ней не думая…
- Люсь, знаешь, про то, как я сейчас работаю, есть песня.
- Какая?
- Ну и что, что зомби? Зато он встал и пошел. Зомби тоже могут играть в баскетбол.
- Ой, Валь, ты когда-нибудь от этой темы отключишься?
- Когда-нибудь - точно, но скоро - не жди.


От работы до кладбища недалеко. В этом городе все недалеко.
Хотя сеявший с утра снег прекратился, но тучи висели низко, почти над самыми верхушками сосенок, обрамлявших путь к городскому кладбищу. Серые сумерки и пустота! Не то большинство горожан верили в примету, что на кладбище не ходят после обеда, не то просто холодный и промозглый будний день не располагал к таким прогулкам. Только на площадке перд главным входом, у павильонов похоронных бюро (целых четыре на такой маленький городок!) стояли пестрыми рядами искусственные цветы и топтались, шмыгая покрасневшими носами, продавщицы, уже перебравшиеся из осенних курток в зимние.
Валентине повезло. Под вывеской «Акрополь» прохаживалась высокая худая женщина. Из-под вязаной шапочки на серые, глубоко посаженные глаза падали пережженные белые пряди волос. Та самая агентша, у которой заказывали надгробие свекру. Подойдя, Валентина остановилась у рядов, выбирая цветы. Ассортимент поражал разнообразием. И необычностью. Например, у конкурентов не было черных бархатных роз на высоких, с золотыми листьями, черенках. А тут были!
- Могу чем-нибудь помочь?! – сорвалась с места продавщица, увидев потенциального покупателя. Узнала Валентину, улыбнулась бледными губами и приветливо сказала:
- Здравствуйте.
По мнению Валентины, работники кладбища, завидев ее, имели все основания кривить губы и скрежетать зубами. Постоянно наведывавшаяся к могиле родня умершего оказалась придирчивой. То им видится, что надгробие покосилось на целый градус, то находили плитки лежащими неровно – одна на миллиметр выше другой. То вдруг надумывали покрыть уже проложенную бетонную опалубку плитами, потому что не понравился цвет невысохшего бетона. И бесполезно подводить к соседней могиле, которую мама Галя сама перед заказом одобрила, и говорить, что вот так будет. Сама Валентина большинства косяков или не видела, или считала мелочами, которые скопом будут ликвидироваться по весне. Все равно могила за год просядет, а фирма обещала гарантийный ремонт. Но именно ей приходилось то и дело бежать к подрядчице и объяснять, что снова что-то не так (надо бы сказать: «Снова у них что-то не слава богу!»). Однако кладбищенские работники не то считали эти придирки обоснованными, не то бывали и привередливее клиенты. Или уж вышколены так? Валдентина ни разу не замечала и тени неудовольствия.
- Здравствуйте.
Поправив сползшую шапочку на растрепавшихся волосах, Валентина улыбнулась и показала на черные розы:
- Две вот этих.
Женщина с неизменно-приветливой улыбкой нагнулась, выдернула цветы из замызганной потолочной плитки, протянула, неторопливо взяла деньги. Лицо у нее было усталое, бледное, не смотря на холод.
- Там на надгробии, на памятнике… - смущенно начала Валентина. – Скол небольшой. Его можно зашлифовать?
Женщина кивнула, улыбаясь все с той же усталой доброжелательностью.
- Зашлифуем, я уже сказала мальчикам. Не волнуйтесь, им просто некогда. Торопились до снега еще одно надгробие сделать.
Валентина кивнула и произнесла извиняющимся тоном:
- Я понимаю, что мы у вас не одни… Но… это… Мама очень волнуется. Ей так хочется, чтобы все было хорошо…
- Я понимаю, - женщина улыбнулась не только ртом, но и глазами, и у Валентины отлегло от сердца. Ее действительно понимали.
- Вы уж нас извините, мы вас замучили, наверно.
- Ну что вы, это наша работа…
- Спасибо! – больше не за обещания, а за выдержанную вежливость поблагодарила Валентина. – Хотите анекдот?
- Хочу, - продавщица заинтересованно вскинула брови.
- Приходит мужик к андрологу. Раздевается, естественно. Аккуратно снимает пиджак, вешает на спинку стула. Так же аккуратно снимает брюки, развешивает, проглаживая стрелочки. Аккуратно снимает рубашку, вешает ее, расправляет воротничок. Снимает майку, аккуратно складывает, потом плавки – тоже аккуратно складывает. Подходит к врачу: «Доктор, мне не нравится мой член.» Тот смотрит. Абсолютно здоровый член, абсолютно никаких отклонений. «А что вам не нравится?» - удивляется. «Да вот, одно яичко выше, другое ниже. Неаккуратно как-то».
По тому, как рассмеялась продавщица, было ясно – намек услышала.


Снег еще не покрыл землю ровным слоем, и потому кладбище выглядело скорее мокрым, холодным и жалким, чем чистым и умиротворенным. Из-за плотных, заволакивающих небо туч уже смеркалось, хотя до заката оставалось часа полтора. И ни души. Валентина торопилась – бабушка лежала довольно далеко от ворот.
Вообще-то ее могли похоронить куда ближе, у самого входа. Рядом с сыном. Но тогда, одиннадцать лет назад, именно Валентина уперлась: «Это место для мамы, и я не пущу бабушку лежать между ними!»
Мама со свекровью не ладила. И Валентина отлично знала, кого она поддерживает в этой междоусобице.
Во всех стычках бабушка выступала агрессором. Пока она была в своем уме, ее военному искусству можно было поучиться. Арсенал - от ругани и колких замечаний до агрессивного молчания. Тот самый случай, когда женщина молчит, но тишины в доме нет. Валентине до сих пор помнился сердитый скрип половиц, раздраженный звон посуды, тяжелое сопение. Настолько хорошо, что и сейчас привычно заныли напрягшиеся в ожидании нападения шея и плечи.
Мама бабушке не перечила. До шестидесяти лет безропотно отдавала свекрови всю зарплату, не оставляя себе даже карманных денег. Отец тоже, но тот хоть заначки делал, да и не ходил он по магазинам. А вот Валентина и мама отчитывались бабе Вале после каждого похода за покупками. Та проверяла чеки, лично пересчитывала сдачу, гоняя пухлым пальчиком костяшки на маленьких счетах. Назидательно повторяла: «Денежка счет любит!» И если Валентина, устав ждать, когда все ритуалы будут закончены, говорила: «Да ну тебя к черту! Буду я тебе эти медяки по карманам искать!», то мать терпеливо выстаивала до конца процедуры и отдавала все до последней копейки.
Когда началась инфляция, и цены обросли огромным количеством нулей, эта процедура стала походить на экзекуцию. А после деноминации постаревшая и уже не столь быстро соображающая бабушка начала путаться в деньгах. Вот тут Валентина взбунтовалась и отобрала у нее привилегию распоряжаться семейным бюджетом. Именно тогда у бабы Вали ощутимо поползла крыша. Валентина не отрицала, что она ускорила развитие маразма. Старики быстро деградируют, узнав, что стали бесполезны в семье. Но «Акела промахнулся!», и должен был уйти.
Бабушка впала в маразм, и ее боевые действия стали обретать черты трагифарса. При совершении своих диверсий она по-прежнему проявляла богатую фантазию и артистические способности. А вот правдоподобие, увы, страдало.
Валентина невольно рассмеялась вслух, вспомнив, как однажды утром бабушка перебудила всю квартиру воплями:
- Помогите! Помогите! Убивают! Сноха бьет!
Сейчас над этим можно смеяться. Тогда Валентина на самом деле испугалась. Правда не за бабушку – за маму. Носилась же сумасшедшая старуха по квартире с топором? Топор, конечно, отобрали и подняли повыше, но мало ли что бабка могла найти? Подскочив в постели и перепрыгнув через ошалело озирающегося мужа, она рванула на крик.
Уф! Мама, в шубе и шапке, невозмутимо застегивала сапоги, собираясь на работу. Бабушка блажила на кухне. Очень выразительно - в голосе звучали искреннее отчаяние и страх. Валентина рванула на себя дверь. Баба Валя нагишом восседала на табуретке, спокойно размешивала ложечкой сахар в чашке и орала:
- Спасите! Сноха бьет!
Спокойные движения ложечки (ни разу не звякнула!) и умиротворенное выражение лица добили Валентину. Скорчившись от смеха, она крикнула:
- Мам! Иди глянь, какую комедию кажут!
Мама мрачно огрызнулась:
- Вот еще, пойду смотреть. Стыд какой, что соседи подумают!
- А то соседи не знают, - отмахнулась Валентина, все еще смеясь. Бабушка, увидев внучку, блажить перестала. Не то поняла, что спектакль не оценили, не то все-таки стеснялась.
Да, мама то время помнила иначе, чем Валентина. Бабушка с находчивостью трехлетнего ребенка изобретала новые пакости против снохи. Внучку она и в безумии любила.
Валентина, выходя замуж, наотрез отказалась жить отдельно: «Помрет бабка – тогда поговорим, а пока она жива, никуда я не поеду. Мама с ней точно рехнется». Это была не вся правда. Валентина не хотела расставаться с мамой, и втайне надеялась, что за то время, пока бабушка жива, мужу понравится жить с тещей. «Что, собственно, и случилось. Мама вообще, хоть с чертом уживется. Только вот бабушке не глянулась», - подумала она, проходя мимо могил, которые сейчас, в ранних сумерках ненастного осеннего дня виделись сплошной серой массой.
Иногда ей казалось, что среди деревьев стоят люди. Разумеется, ничего странного в том не было: если ей пришла мысль навестить покойника после работы, почему у других не могло? Но внутри все неприятно сжималось. Однако подойдя ближе, Валентина понимала, что ошиблась. То, что ее близорукие глаза распознавали как сгорбленную фигуру, чаще всего оказывалось венком или памятником. И напряжение отступало.
«Село заселилось, а люди не встают, петухи не поют!» - вспомнила Валентина когда-то насмешившую ее загадку. Действительно – целый город. И, возможно, одиночество тут – понятие относительное. Рассказывал же брат, скептик и материалист, как на следующий день после похорон бабы Вали ходил навестить ее. Дело было рано утром, до работы. Ему так и не удалось отделаться от мысли, что за ним кто-то идет. «А мне такое видится лишь во сне», - почти обиженно подумала Валентина и поймала себя на мысли, что наяву это ощущение должно быть неприятным.
Впавшая в маразм баба Валя тоже обитала в очень населенном мире. Валентина однажды зашла к ней в комнату, и услышала, что бабушка о чем-то рассказывает: спокойно, обстоятельно, связно. Ее незримый собеседник, судя по направлению взгляда, сидел на несуществующем стуле рядом с кроватью.
- После того, как наш поезд разбомбили, все мои вещи сгорели. Меня тогда осколком бомбы ранило в ногу. Ты ведь знаешь, он и сейчас во мне. Вытаскивать его не стали, перевязали только. Так и пошли мы к Бендерам пешком. Осколок мне сильно мешал, но идти было можно.
Осмысленность взгляда на несуществующего собеседника и связность рассказа пугали. Ну хорошо, сейчас бред вполне дружелюбен, а если старухе нечисть какая привидится? Гоняла же чертей. Захотелось немедленно привести бабушку в чувство. Но передумала. Она спокойна, ее собеседник дружелюбен. Не дразнится, как отражение в зеркале, не носится за ней с ножом. Пусть себе развлекаются!
Валентина замерла у книжного шкафа. Бабушка продолжала:
- Идем, жарко, пить хочется. Подходим к реке. Не помню, как ее? Буг? Нет, вроде не Буг. Может, Днестр?... Да, Днестр… Стоит мост. Мы думаем: вот, сейчас попить можно. Но не у самого моста, грязно. С одной девчонкой, тоже наша, путеец, пошли вверх по течению. Глядим, а там за ракиту зацепился труп немца, и вода его моет, и он прямо весь колышется, распухший такой. Пить сразу расхотелось.
История Валентине была известна: она с детства охотно слушала рассказы бабушки. И про то, как в родном городишке по весне пекли «жаваренков», и про то, как бабушка со своим пионерским отрядом ходила по селам, агитируя за колхозы, за что ее чуть не подстрелили кулаки. И еще много о чем.
Бабушка заметила, что в комнату кто-то вошел, пошевелилась, пытаясь рассмотреть, но не смогла, и потому спросила у невидимого собеседника:
- Валь, кто там пришел? Светка что ли?
Наверно, невидимый двойник Валентины подтвердил это предположение, потому что бабушка махнула толстой ручкой:
- А, ну ее в задницу.
И продолжила свой рассказ. Валентина, боясь спугнуть видение, на цыпочках вышла из комнаты.
«А ведь этот осколок и сейчас с ней, - подумалось вдруг, - Лежит, уже наверно, вне тела. Ведь за одиннадцать лет она почти сгнила, правда? Собственно, при жизни начала. Такие пролежни, бр-р! Как ни старались мыть и шевелить – все появлялись. А ведь мыть то ее я начала, когда она была еще в своем уме…»
Бабушку, от природы склонную к полноте, под старость вовсе разнесло. И короткие ручки не доставали до тех мест, которые мыть надо чаще прочих.
- Кисонька, ну я ведь мою тебе спину, какая разница? Помою и в других местах.
- Противно ведь! – сопротивлялась бабушка. А видно сильно ее допекала вынужденная нечистоплотность, в голосе слышалась готовность уступить без боя.
- Тебе за мной пеленки было не противно менять?! А жопу вытирать? – возражала со смехом Валентина. – Ну вот, какая разница?
Мыть бабушку оказалось даже приятно. Не то, что кормить… Валентина без тошноты смотреть не могла, как бабка, словно ребенок, мусолит еду. А жеванка временами вываливается ей на подбородок, так что надо то и дело подтирать, чтобы меж обширных грудей старухи не образовался гниющий «продовольственный склад». Мама с этой задачей справлялась ловко. Зато мыть жирное, сырое тело, тщательно следя, чтобы не пропустить какую-нибудь опрелость, или подмывать здоровенный зад после сортира она не могла. Мутило. Так что эти два ежедневных занятия поделили полюбовно.
Уже после смерти Валентина не раз видела во сне, как подходит к бабушке и, ласково поглаживая ее короткие волосы, приговаривает:
- Котенок, пойдем, помоем жопочку?
Та редко когда упрямилась. Опираясь на руку внучки, топала до ванной, а потом, кряхтя и пыхтя, как гигантский младенчик, брала препятствие бортика:
- Давай-давай, поднимай лапочку! Ну-ка, ну-ка, вот так, молодец… Держись за меня! Встала? Теперь давай, вторую лапочку поднимаем. Давай-давай! Мало ли что больно! Ну, еще немножечко! Вот и умничка. Давай-ка, поднимай титечки!
Бабушка покорно поднимала бурдюки грудей. Там то и дело образовывались остро пахнущие опрелости. Валентина намыливала мочалку и с наслаждением драила мягкой губкой все проблемные места.
- Ну вот, теперь давай поднимай пузико. Ножки пошире расставляй. Еще шире, сейчас мы тебе писюлечку намоем.
Бабка довольно щурилась.
- Поворачивайся жопочкой.
И когда бабушка стояла в ванной, чистая, довольная, словно гигантский младенчик, Валентина ласково целовала ее в лоб или в мокрую макушку:
- Кто у нас такой хороший? Кто тут чистенький, а? Ну, давай теперь вытираться.
Незадолго до смерти к бабе Вале вызвали врача. Та, пытаясь выяснить, насколько больная еще ориентируется в реальности, указав на маму, спросила:
- Это кто?
- Не знаю, - глядя на врача выцветшими голубенькими глазками, прошамкала бабушка. – Вот, приходит, кормит меня.
И, указав скрюченным от возраста пальцем с истонченным ногтем на Валентину, добавила, - А та – моет.
Валентина даже слегка сожалела, что года два спустя после смерти бабушка начала сниться ей другой: такой, какой была до того рокового воспаления легких, после которого у нее окончательно посыпалась черепица с уже покосившейся крыши.
И снова отчетливая картинка: бабушка – обессиленная, бледная, лежит на носилках, а двое санитаров засовывают ее в фургон скорой помощи. Тогда Валентине казалось, что она видит бабу Валю живой в последний раз, и было очень грустно. Она до последнего стояла рядом с носилками, сжимая ее горячую ладонь. А та смотрела на нее, и взгляд ее по-детски голубеньких глазок был вполне осмысленный.
Может, лучше бы она умерла тогда? Запомнилась бы несколько вздорной, но умной и волевой женщиной. Правда, тогда не было бы ни мытья, ни тех мрачновато-забавных воспоминаний, которыми Валентина дорожила, и временами перебирала их, как девочки перебирают свои немудреные секретики.
И отношение к бабушке было бы другое. Да, разумеется, Валентина любила с ней поболтать про старину, и поиграть, и пошутить. Однако имя свое она в детстве все-таки не любила. Мама говорила, что назвала ее в честь Валентины де Вильфор. Но «Графа Монте-Кристо» она еще не читала. А перед глазами была бабушка. Жирная, старая, наполняющая дом сердитым скрипом половиц и раздраженным грохотом посуды. Сильная и властная женщина, расчетливо и изобретательно обижавшая маму…
А эта, с интеллектом трехлетнего ребенка, была по-своему очень трогательна. Валентина с ней ладила. Напрасно мама считала, что переговоры с впавшей в маразм старухой – это тяжкое бремя, которое Валентина взяла на себя из-за великодушия. Приспособиться к бабкиным фокусам было легко.
Если баба Валя завела привычку воровать топор и грозиться отрубить матери голову - следовало просто убрать из зоны доступа все, чем она могла нанести вред окружающим. Навесить на двери комнат замки. Если она немытыми руками ловила мясо в общей кастрюле – оставлять ей еду на столе, а холодильник запирать.
А если воровала у внучки деньги, нападать с обвинениями было бесполезно. Требовалось, по-куриному хлопая руками, начинать шумно искать пропажу и спрашивать у мужа и у мамы, заговорщицки им подмигивая:
- Тут вот деньги лежали. Вы не видели? Может, брали?
Тогда через некоторое время раздавалось надсадное скрипение кровати, бабушка подходила к ней и сочувственно интересовалась:
- Тебе деньги нужны? Давай, я дам?
И отдавала ровно столько, сколько было «потеряно».
Валентина сначала не думала, что бабка поворовывает, и пару раз отказалась от помощи. Потом узнала приметную купюру, обрадовалась и долго благодарила бабушку за «помощь». С тех пор метод работал безотказно.
Что-что, а деньги баба Валя любила. Мирные отношения с внучкой нарушались лишь раз в месяц. Когда та шла просить у нее очередной взнос на ее же собственное питание и лекарство. «Тогда у нас с деньгами было худо. Сейчас мы бы и просить не стали, просто кормили ее, - с сожалением подумала Валентина. - А тогда приходилось дня по три осаду держать, пока вытянешь».
Дорога тем временем круто повернула. Начался как раз тот участок, из сна. Вон и заваленная венками могила...
Это только кажется, что смерть всех равняет. Может, умершим все равно. А родным – нет. Вдоль дороги скромных надгробий и заброшенных могил почти не встречалось. Это в старых районах все было более менее одинаково: крест или пирамидка, а сейчас живая родня выражала свои чувства очень разнообразно. Дешевые металлические стелы и пирамидки стояли разве на самых свежих могилах, и было понятно, что через год-другой их обязательно заменят на модные каменные надгробия. Когда умерла бабушка - все было куда сложнее. Мраморный или гранитным монумент могли себе позволить разве что бизнесмены или «братки». На могиле бабы Вали красовалась скромная железная пирамидка с неудачной любительской фотографией. Когда Валентина купила дешевую мыльницу, бабушка потребовала, чтобы ее сняли на памятник. Напялила лучшее платье, уже немилосердно малое, уселась на диван и замерла с выпученными глазами. По мнению внучки, она на этой фотке походила на жабу, но самой бабушке снимок нравился.
«Заменить ее что ли? Хотя там она все равно лучше, чем была в последние годы. Но как хорошо она выглядела в гробу! Прежняя баба Валя, властная, расчетливая и хладнокровная, знающая себе цену. Которая всю жизнь проработала в мужском коллективе и которую мужики слушались и уважали. Будто и не было долгих лет безумия. А ведь такой она мне снится теперь. И последний раз - именно такая. Даже в том синем платье, в котором ее похоронили, - решила Валентина. – Да, у смерти есть три ипостаси: безвременно покинул, умер и отмучился… Бабушка – отмучилась»
О том, что баба Валя умирает, стало ясно примерно за неделю до… Был ноябрь, и погода никак не могла установиться. То солнышко пригревало так, что можно было гулять по улице без пальто, то начинались дожди, голова дико выла даже у молодых. Что уж говорить о бабушке с ее весом и давлением? Она почти не вставала, и по спине пошли, словно тлеющий огонь, пролежни. То брат, то муж помогали Валентине ворочать ее, менять простыни и шевелить огромное, сырое тело, которое стало уже совсем бесформенным, словно медуза или кусок прокисшего густого киселя. Впереди были длинные праздники: октябрьские, потом выходные. Уходя на них, она подошла к директору:
- Эдуард Исакич, у меня бабушка, никак, помирать собралась. Можно, пока она собирается, я дома поработаю?
Директор понимающе кивнул: так и виделась грустная улыбка местечкового ребе.
- Ну, давайте.
- Там явно меньше месяца, - оправдываясь, ответила Валентина.
Директор мягко положил ладонь на ее руку. Повторил тихо:
- Я понимаю. Работайте дома.
И ушел. Молоденькая секретарша недоуменно хмыкнула:
- Как вы, Валентина Юрьевна, «помирать собралась» говорите?
- Да потому что так и есть. Я уж каждый перепад погоды молю: давай резче, может, быстрее отмается.
Аккуратные брови секретарши взметнулись вверх, выражая уже больше осуждение, чем недоумение.
- Лучше ужасный конец, чем ужас без конца, Марин… Правда.
И подумала: «Ну, даже, не такой уж ужасный».
О, да, это была совершеннейшая правда. Смерть не всегда горе. Иногда – облегчение.
Если слово «повезло» применимо к этой ситуации – то везение было налицо. Бабушка умерла скорее, чем рассчитывала Валентина. В первый рабочий день после праздников. Мама уже ушла на работу, Сергей - тоже. И Валентина была избавлена от необходимости ее утешать. От помощи мужа, правда, она бы не отказалась, но в принципе, обошлась ведь. Закрыла уже остекленевшие глаза, опустила воздетые и так и замершие руки и позвонила в скорую, милицию и брату.
Тот, правда, примчался со снохой, но едва Светлана увидела покрытую пролежнями спину, ее замутило. И она без споров ушла из квартиры – организовывать похороны и неизбежное уродство, именуемое поминками.
Все, кто должен был выписать документы и увезти труп в морг явились быстро. Когда бесформенное тело бабушки перекладывали, взяв за руки и за ноги, на носилки, она вдруг застонала. Отчетливо, по-живому. Валентина что-то вопросительно ойкнула, но санитар успокоил:
- Это у них воздух выходит, через голосовые связки. Все в порядке…
Да, все в порядке.
Патологоанатом, увидев гору жира в морге, буркнул: «Вскрывать не будем». Уже отметившая что-то с утра пораньше санитарка приняла у Валентины узелок со смертным. На предложение разрезать платье по спине, запротестовала и погнала какую-то пургу на счет того, что умершим ведь не все равно. Валентина тоже была в порядке. Не брякнула патологоанатому: «А если мы укокошили старуху?» Что-то ответила в тон пьяной санитарке. Она не чувствовала ничего, кроме огромного облегчения. Только не верилось, что все действительно закончилось. Потом еще долго снилось, что бабушка жива, вернулась домой, а документов-то уже нет. Только свидетельство о смерти – как единственная удостоверяющая личность официальная бумажка.
Ага, вот и пятый квартал. Теперь осталось повернуть и найти, где же на дереве висит кормушка. Их вообще-то две, и редко бывавшая на могиле бабушки Валентина вечно путала: надо поворачивать вглубь возле первой или возле второй? Учитывая невысокие ботинки и ощутимый слой снега – промахнуться не очень-то хотелось.
Кажется, вторая. Да, точно. Три чужих могилы, потом дерево и маленькая ограда, в которой торчит черная узкая пирамидка с крестиком.
- Здравствуй, котенька!
Тут было еще темнее, чем на аллее, и Валентина видела только серое пятно на месте фотографии.
Калитка открывалась туго: летом могилу подправили и заново покрасили, видно, краска натекла в петли. Холмик невысокий, сильно заросший, и меж пожухлых кустов торчат сильно подмокшие искусственные цветы. Но вроде, пока приличные. Выдернув пару особо высоких будыльев, Валентина выбросила их за ограду. Поискав место, воткнула в насыпь две черные розы. Брезгливо покосилась на табуретки: за одиннадцать лет они почернели и покрылись лишайником, но почему-то их так никто и не выбросил. Нагнулась к памятнику: краска лежала ровно, без потеков. Ни ржавчины, ни просветов. И фотография – уродливая неудачная фотка – ничуть не поблекла, четкая. Так ли это нужно – пышные каменные надгробия, венки, цветы? Бабушка бы точно сказала:
- Говна-то. Денег некуда девать?
Валентина сняла перчатку и погладила холодный металл памятника.
Она целый день думала о том, что придет сюда. И вот, пришла, а теперь не знает, зачем. Потому что именно у могилы ей было ясно: бабы Вали тут точно нет. Ведь нельзя же считать бабушкой то, что лежит под ногами примерно в двух метрах под землей?
И чего она ждала? Что у нее будет это чувство, как бабушка идет за ней по аллеям кладбища? Черта с два – никогда такого наяву не чувствовала и сейчас не ощутит. Или что бабушка окажется за ее спиной, как тень…
Тень…
Согласно Юнгу, Тень – один из архетипов, составная часть личности. Которая снится в виде неприятного человека обязательно того же пола, что и сновидец… Человек отрицает в себе эти качества, не любит их в других, но они нужны ему для чего-то. Например, как защитный механизм.
Валентина прыснула, нагнулась к памятнику, постаралась поймать взгляд изображенной на фотографии старухи.
- А ты знаешь, котенька, что чаще тебя мне никто не снится? Анатолий Михайлович вот дверь открыл – так все, кроме отца, навестили. Даже дед, которого уже тридцать лет как нет в живых. А все равно, чаще тебя – никого!
Тишина в лесу – понятие относительное. Сосны постоянно гудят. И сороки стрекочут, часто, тревожно. А сейчас вроде и их не слышно – привыкла, перестала замечать.
Фотография бессмысленно таращилась на Валентину. Неудачная фотография, надо все же заменить…
- Выходит, ты и есть моя Тень, а, баб Валь? – продолжала Валентина. И подытожила, - И ты меня защищаешь.
Ответа, разумеется, не было. Да разве он был нужен?
Валентина выпрямилась.
- Ну что же, не возражаю. Меня, но тогда уж - и маму. Ты ведь знаешь, как мне необходима мама, да? Вот, ради меня ее и оберегай.
Молчание. Знак согласия, если верить расхожему выражению.
Она погладила памятник еще раз, решительно выпрямилась и кивнула:
- Ладно, я побежала.
Снова молчание.
Валентина направилась было, остановилась и уже от ограды оглянулась, произнесла:
- Да, еще… Я очень хочу домой. Мама Галя хорошо ко мне относится, но ты ведь знаешь, как я привязана к дому. Можешь помочь, чтобы без болячек, смертей и ссор?
Снова молчание. Валентина кивнула и вернулась, снова погладила памятник:
- Ты если соскучишься – приходи в сон… Придешь?

@темы: Ваши пальцы пахнут ладаном (поэзия, отрывки из романов, рассказы)