Обряд греть покойников

[The Highgate Vampire]

Греть покойников (Греть родителей, Жечь перины, Жечь катяшки, Окуривание родителей, Рождественский костёр) — южновеликорусский обряд разведения костров ранним утром в Сочельник или на Рождество (Коляду), кое-где также на Новый год и Крещенье. Зафиксирован в XIX веке в Курской, Орловской, Тамбовской губерниях среди однодворцев.
В Курской губернии костёр делается из навоза, соломы своих постелей, бросают в него разного рода зёрна и корма для живности, немного ладана, посреди двора. Считается, что в это время усопшие родители приходят обогреваться и что от этого огня пшеница народится ярая (красная). Во время горения костра все стоят молча, вспоминая родителей и произнося про себя молитву.
В первый день Рождества среди дворов сваливается и зажигается воз соломы, в той слепой уверенности, что умершие в это время встают из могил и приходят греться. Все домашние при этом обряде стоят кругом в глубоком молчании и сосредоточенном молитвенном настроении. Зато в других местах около этих костров, взявшись за руки, весело кружатся, как в хороводе на Радунице.
В Орле «на Рождество, Новый год и в день Крещения хозяин дома брал горшок с огнем и куль соломы; попрощавшись с домашними, он отправлялся на огород; здесь он сперва полагал три поклона лицом к востоку, потом зажигал сноп соломы с ладаном и приговаривал: „Ты, святой ладонок и серенький дымок, несись на небо, поклонись там моим родителям, расскажи им, как все мы здесь поживаем!"».
В селах Болховец Белгородского уезда и Лучки Корочанского уезда обряд справлялся на Святках и состоял в обрядовом жжении соломы и назывался «жечь перины» или «греть покойников». © Википедия

Зеленин Д.К. "Народный обычай «греть покойников»"

Зеленин Д.К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре 1901-1913. Москва. 1994.

Литература. Обряд. Сельскохозяйственный элемент обряда. Аналогичные ему святочные обычаи и общее объяснение их. Тотемический элемент обряда и его одинокость. Нижнедевицкий новогодний обряд без тотемических черт. Связь его с культом домового. Мысли о празднике в честь домового на святках. Развитие тотемических черт данного обряда из обрядов в честь домового. Переживание верования о физических потребностях умерших и их удовлетворении. Вполне аналогичный весенний праздник. Заключение.
Весьма интересный для этнографа южновеликорусский обычай-обряд «греть родителей» или «покойников» остается совершенно неведомым науке. Несколько кратких сообщений о нем со стороны случайных наблюдателей затерялись в малоизвестных и труднодоступных изданиях. Немногочисленность и краткость этих сообщений дает нам возможность привести их полностью, что мы и делаем в целях возможно точного и полного выяснения физиономии интересующего нас обычая.
Древнейшее известие относится к 1852 году. В рукописном «Простонародном календаре» Щигровского уезда, доставленном в этом году смотрителем училищ Курской губернии Красовским в Географическое общество, сообщалось следующее: «24 декабря. Коляда. На дворах зажигают огни, полагая, что усопшие родители приходят обогреваться и что от этого огня пшеница народится ярая (красная)».
В таком виде было напечатано сообщение Красовского1) в отчете Географического общества за 1852 год (Вестник РГО, 1853, ч. 8, с. 9), [165] но вряд ли точно. По крайней мере В. И. Даль в своих «Пословицах русского народа» [Даль 1862, с. 1003] и в «Толковом словаре» (s. v. Кутья) приводит такое замечание для Курской губернии: «Под Рождество и под Крещенье жгут навоз среди двора, чтоб родители на том свете согревались» [Даль 1881, 2, с. 231]. Более чем вероятно, что это замечание взято Далем именно из упомянутой рукописи Красовского, а оно, как видим, дополняет сообщение отчета Географического общества весьма существенными чертами.1а)
Суеверный обычай обогревания и окуривания родителей, существовавший некогда в г. Орле, описывает Г. Пясецкий в своих «Исторических очерках г. Орла».
Обычай состоял в том, что «на Рождество, Новый год и в день Крещения хозяин дома брал горшок с огнем и куль соломы; попрощавшись с домашними, он отправлялся на огород; здесь он сперва полагал три поклона лицом к востоку, потом зажигал сноп соломы с ладаном и приговаривал: „Ты, святой ладонок и серенький дымок, несись на небо, поклонись там моим родителям, расскажи им, как все мы здесь поживаем!"» [Пясецкий 1874, с. 165].
Покойному публицисту Евг. Маркову принадлежит самое полное из имеющихся в печати описаний рассматриваемого нами обряда. Относится оно к Щигровскому уезду Курской губернии и напечатано в газете «Голос» 1880 г. (№ 105; в статье «Крещеное язычество»).2)
«Можно ли <...> удивляться, — пишет Е. Марков, — рассказам народа о ночных посещениях покойников, о том, что видят бродящим по двору умершего хозяина, когда даже днем, при полном господстве здравого смысла, народ верит, что „родительские душеньки" на святках скитаются около своих домов?
Утром в Крещенье вы непременно увидите дымки, поднимающиеся со дворов крестьян гораздо ранее, чем бабы топят печки. Это „родителям поминки греют". Сносят на двор солому своих постелей, кладут в нее разного рода зерна и корма, немного ладана, сгребают в кучу и зажигают. И те, кто стоят кругом, в валенках и сапогах, грея намерзшие руки, конечно, не сомневаются, что тут же рядом с ними, так же реально, как они сами, стоят им невидимые „родительские душеньки", озябшие, как они; так же, как они, поснимали сапоги и онучи и с [166] таким же удовольствием греют на огоньке, освященном ладаном, свои грешные ноги. У однодворцев наших круглые святки продолжаются подобные утренние возжигания, говорящие о чем-то давно забытом и уже несколько утратившем свой прежний смысл. Сметают вместе всю солому и навоз, рассыпанные по двору, „сгорнут в кучу, ладону туда положат и зажгут". Это называется „катяшки3) жечь"» [Марков Е. 1880].
В «Тамбовских губернских ведомостях» 1887 г. (№ 4) напечатана была следующая корреспонденция из с. Архангельского Борисоглебского уезда:
«В с. Архангельском существует следующий небезынтересный обычай родителей греть. Я был очевидцем этого факта. — На первый день Рождества Христова, по отходе утрени, я вышел из церкви в школу, где намерен был с моими певчими повторить концерт; но не успел я раздать партии, как вдруг певчие, со словами: „Ребята, родителей греют! идемте смотреть!" — разбежались. От неожиданного громкого восклицания детей я растерялся и не знал, что делать. Выйдя на улицу, я увидел село (до 500 дворов) и два окрестные селения залитыми огненным морем; дым большими столбами подымался кверху. На вопрос мой: „Что это значит?" отвечали: „Родителей греют!" Кроме этих двух слов, смысл которых был для меня непонятен, я ничего не мог добиться, потому что во время этой картины, как я заметил, все старались быть безмолвными, и взоры их были обращены на храм, вероятно, с молитвою к Богу. Только после обедни я узнал подробности этого события, заключающегося в том, что среди каждого крестьянского двора кладется воз или более соломы, которая по отходе утрени и поджигается. Делается это для того, чтобы умершим родственникам не было холодно лежать в мерзлой земле в рождественские морозы. В это время, по понятию крестьян, к этому пламени, невидимо для глаз зрителей, являются греться умершие родственники. Разубедить крестьян в нелепости такого верования весьма трудно: они не примут никаких доводов, отвергнутся от вас да, пожалуй, сочтут вас за неверующего в Бога» [Тамбовские губ. вед., 13 янв. 1887, № 4, часть неофициальная, с. 4].
В одном из изданий Этнографического бюро покойного князя В. Н. Тенишева, в книге С. В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила», упоминается об интересующем нас обычае в следующих кратких выражениях:
«Способы поминания усопших родителей чрезвычайно разнообразны, и один из них... называется „греть родителей". Практикуется он во многих [167] местах (между прочим, в Тамбовской и Орловской губ.) и состоит в том, что в первый день Рождества среди дворов сваливается и зажигается воз соломы, в той слепой уверенности, что умершие в это время встают из могил и приходят греться. Все домашние при этом обряде стоят кругом в глубоком молчании и сосредоточенном молитвенном настроении. Зато в других местах около этих костров, взявшись за руки, весело кружатся, как в хороводе на Радунице»4) [Максимов 1903, с. 218].
По поводу этого, весьма неудовлетворительного с научной точки зрения, описания можно только пожалеть, что богатейший материал, собранный Этнографическим бюро покойного мецената, остается недоступным для исследователей.
Проф. М. Г. Халанский в своей книге «Народные говоры Курской губернии» отмечает существование рассматриваемого нами обычая в двух местностях Курской губернии: в селе Болховце Белгородского уезда и в с. Лучках Корочанского уезда. Обычай справляется на рождественских праздниках и состоит в обрядовом жжении соломы; называется он «жечь перины» или «греть покойников» [Халанский 1904, с. 43].
Приведенные нами шесть описаний различных авторов не оставляют никакого сомнения в том, что мы имеем в данном случае дело со строго установившимся народным обычаем, отличающимся в разных местностях только немногими мелкими чертами. Сущность обычая заключается в обрядовом жжении соломы или навоза, часто вместе с зерном и ладаном. Самая же обстановка обряда представляется в следующем виде:
Имя свое «греть родителей» (т. е. умерших предков) обряд получил от своей главной (по народному пониманию в настоящее время) цели — согревать усопших родственников, которые и греются, невидимо для присутствующих, около обрядового костра. Как увидим ниже, эта цель обряда не единственная и даже, может быть, сравнительно поздняя. Что же касается до названия жечь катяшки (№ 3б), то оно равносильно выражению: жечь навоз (катяшок, уменьшительное от [168] катяш, — мерзлый комок скотского кала.5) Жечь перины (№ 6) означает — жечь солому из постелей (ср. № 3а). Родителям поминки греть (№ 3а) — вариация общераспространенного названия «греть родителей», быть может более древняя. Окуривание родителей, т. е. ладаном (№ 2), — отмечает особую вариацию в самом обряде, вариацию явно христианского, т. е. позднейшего происхождения.
Время совершения обряда падает на святки (№ 3б, 6), в частности: на первый день праздника Рождества Христова (№ 4, 5); канун этого праздника (№ 1); праздник Крещения (№ 3а); канун его (№ 1); в каждый из трех главных святочных праздников: Рождество, Новый год и Крещение (№ 2). Что же касается до времени суток, то это — раннее утро (№ 3а, 4).
Место совершения обряда — двор, исключая г. Орла, где таким местом служил огород (№ 2).
Совершитель обряда назван только в одном из наших источников (№ 2): это — хозяин дома. Судя по тому, что он здесь (в г. Орле) первоначально «прощается с домашними» и потом идет «на огород», можно думать, что он священнодействует один. Но в других местах несомненно присутствие посторонних зрителей (№ 4) или, по крайней мере, всех «домашних» (№ 5, 3а).
Общий тон обряда - благоговейно-торжественный: присутствующие пребывают в глубоком молчании, с тихою молитвою на устах, с обращенными на храм или на восток глазами (№ 2, 4, 5). Диссонансом звучит упоминание веселых хороводов вокруг обрядового костра (№ 5), быть может и выдуманных корреспондентом «ради красного словца».
Материал для обрядовых костров довольно разнообразен. Это — навоз (№ 1, 3б), солома из постелей (№ 3а, б), солома вообще (воз соломы — № 5; воз или более — № 4; куль или сноп соломы — № 2). В главный горючий материал кладутся еще: разные хлебные зерна (№ 3а), «корм», т. е. скотский корм (№ 3а), и ладан (№ 2, 3).
Область распространения обряда ограничивается южновеликорусскими черноземными губерниями, значительная часть населения которых состоит, как известно, из однодворцев. Селения: Архангельское (№ 4), Болховец и Лучки (№ 6) — однодворческие. Евг. Марков приписывает рассматриваемый обычай преимущественно однодворцам (№ 3б). Все эти данные позволяют нам думать, что описываемый обычай является [169] одною из отличительных особенностей этнографической великорусской группы однодворцев (о которых см. в нашей статье «Талагаи и цуканы» [Зеленин 1907]). В других местностях, равно как и у других народов, вполне аналогичного обряда мы решительно нигде не находим.
Анализ описанного нами обряда не оставляет никакого сомнения в том, что обряд этот сравнительно очень сложный: он принадлежит одновременно к двум различным культам: 1) к культу предков и 2) к культу земледельческому (точнее: сельскохозяйственному вообще).
Мы начнем рассмотрение обряда со второго его элемента - с тех черт, которые относятся к культу сельскохозяйственному. Тесная связь описанного обряда с этим последним культом ярче всего сказалась в веровании, что «согревающий родителей» обрядовый костер вместе с тем способствует и урожаю пшеницы (№ 1). То весьма характерное обстоятельство, что материалом обрядовых костров нигде не служат дрова, а всегда солома и навоз, часто с хлебными зернами, естественнее всего объясняется также с точки зрения сельскохозяйственного культа, причем зерна и солома в качестве материала обрядового огня говорят о тесной связи обряда с чисто земледельческим культом, а навоз, испражнения животных («катяшки») и «корм» (№ 3а) говорят о культе собственно скотоводческом.
Весьма устойчивое приурочивание обряда ко времени святок дает нам некоторое право утверждать, что этот, сельскохозяйственный, элемент рассматриваемого обряда древнейший и основной. На время святок, по народному календарю, падают праздники именно с ярко выраженным сельскохозяйственным характером. В частности, обрядовые костры во время святок, известные у многих европейских народов, имеют теснейшую связь именно с сельскохозяйственным культом. Достаточно вспомнить южнославянский бадняк (серб. бàдњāк) — обрядовую дубовую колоду, сожигаемую в «день бдения» (бàдњй дâн), накануне Рождества Христова: колода эта первоначально обмазывается медом и посыпается зерном, а головни ее, поставленные в саду, способствуют урожаю плодов. У малорусов с тою же целью сжигается сор, что называется «подкуривать сады». Описание этого обычая находим в статье К. Сементовского «Очерк малороссийских поверий и обычаев»: в праздник Нового года «в некоторых местах (Малороссии. — Д. З.) существует... обычай «подкуривать сады», состоящий в следующем: начиная от вечера Богатой кутьи (т. е. 24 декабря. — Д. З.) до дня Нового года, выметая избу, сора не выбрасывают вон, а собирают в одно место, и в Новый [170] год рано, до всхода солнца, выносят сор в сады и сожигают, веря, что через это деревья приобретут более жизненной силы и принесут обильнейший урожай фруктов» [Сементовский 1843, с. 101].
Весьма удовлетворительное объяснение происхождения этого рода святочных костров имеем в так называемой солярной теории: в дни, имеющие отношение к солновороту, зажигаются костры с целью увеличить производительную силу природы и человека.6)
Известно, что зимний солноворот (12 дек<абря>) отстоит от святок всего на несколько дней.7)
Что же касается до тотемичесчого элемента в рассматриваемом обряде, то он, по народному пониманию в настоящее время, является основою всего обряда, давшего этому последнему и свое имя «греть родителей» (т. е. умерших предков). Но времени святок этот элемент является вообще несоответствующим и в качестве святочного тотемического обряда стоит совершенно одиноко. Правда, митрополит Евгений Болховитинов говорит о «вселенской панихиде» в субботу перед Рождеством [Снегирев 1839, 4, с. 114-115], но это чисто церковное установление совсем не проникло в русскую народную жизнь. Что же касается «праздника всех душ» (festum omnium animarum, немецк. Seelentag, эстонск. hingidepäew) католических и отчасти протестантских народов, то и время его (1-4 ноября) отстоит слишком далеко от святок, да и он также не нашел себе никакого отклика в русском народе, оставшемся вне влияния латинской культуры.
Тотемический обряд во время веселых святок — это звучит каким-то диссонансом в русском народном календаре.3a) И уже одно это обстоятельство дает право спросить, не являются ли тотемические черты в рассматриваемом нами обряде позднейшим наслоением.
Еще больше, и притом более основательных, поводов к такому предположению дает факт существования близкородственного нашему обряду такого святочного же обряда, в котором тотемические черты совсем отсутствуют, хотя вообще этот последний обряд характеризуется весьма древними чертами. [171]
Единственное известное нам описание такого именно обряда мы имеем в статье Мих. Владимирова, напечатанной в «Воронежских губернских ведомостях» 1851 года под заглавием «Воспоминания о Хохле». Приводим это сообщение:
«В январе 1848 года случилось мне быть в Хохле, у своих родственников. Приехал я за полночь 31 декабря... На другой день я пробудился при звуках колокола. Помню я этот день. Солнце еще не всходило, и по востоку протянулась яркая полоса, означающая близость восхода... Густые слои дыма в разных местах селения казались потухающим пожаром; кое-где виднелось пламя и опять замирало. На дворе ветерана8) также был разложен навоз, и над ним парил густой дым. Крестьяне ухаживали около костра: одни метлами расчищали снег, другие лопатами валили навоз и солому на огонь, стараясь поддержать его, вероятно, на долгое время. Не зная причины такого освещения, я обратился с вопросом к одному из работающих и получил в ответ, что Новый год— второй скотный праздник.9) Вскоре отошла утреня и пришел дядя. Около костра наклали снопов разного хлеба; и вот из хлевов потянулась скотина — лошади, коровы и овцы. Животные столпились около костра и принялись было за искусственный подножный корм, но их не допускали воспользоваться таким благоприятным случаем: снопы охраняли. Наконец, около этого места сгруппировались крестьяне, и тут-то потянулась странная процессия — эмблема веры и суеверия, остаток язычества в России. Впереди шел мальчик, неся в руках образ; за ним дядя со святою водою, которою он кропил скот; далее крестьянин, прикрытый вывернутым наизнанку тулупом, и другой, с топором в руке, оканчивавший шествие. В глубине сцены, к огуменнику, стояли крестьяне и крестьянки. Все сохраняли ненарушимое молчание, набожно крестясь на восток. Иногда дым поднимался сильнее и совсем закрывал от взора противоположную сторону сцены, иногда прямою струйкою уносился вверх. Раза три обошла процессия около костра; и вот дядя остановился первый, и все за ним. После этого крестьянин с топором выступил вперед... Подсучив правый рукав и ловко замахнувшись, он перекинул топор через скот в костер. После скотину погнали в хлев, тулуп был выворочен налицо, костер заметали снегом и разложенные снопы снесены в амбар, где они должны храниться „до потребы". Если корова захиреет „от недоброго глаза", если „нечистая [172] сила лошадь невзлюбила", то новогодний сноп от таких наваждений большая подмога. Крестьяне часто рассказывают про разные проделки домового, который невзлюбил лошадь. Всю ночь пыхтит и бьется животное под тяжестью „дедушки", и к утру лошадь оказывается вся в мыле. Если знахари не помогают, то прибегают к снопам, окропленным на Новый год святою водою. Режут резку, перемешивают с мукою и дают в пищу больной скотине. Обычай давать такую резку заболевшим животным и предрассудки о домовом, имеющем влияние на благосостояние скота, сохранились, кажется, еще по всему уезду в быту крестьянском» [Владимиров 1851, с. 308].10)
В описанном случае мы имеем перед собою новогодний обрядовый костер из навоза и соломы, который зажигается на дворе рано утром. Во всем этом — полное тожество с исследуемым нами святочным обрядом «греть родителей». Фигурирование в нижнедевицком обряде домашнего скота само по себе не представляет еще собою чего-нибудь совершенно нового и отличного: в первом обряде скот также фигурирует, но только символически (в виде его экскрементов). Разница лишь в том, что в нижнедевицком обряде скот является, так сказать, главным действующим лицом: для его именно оберега, судя по описанию Владимирова, и совершается вся процедура. Бросаемый в конце обряда через скотину в обрядовый костер топор знаменует собою, конечно, истребление (или запугивание) враждебной скоту нечистой силы; а разложенные вокруг обрядового костра снопы разного хлеба получают чудесную силу бороться с домовым в случаях его недружелюбного отношения к домашнему скоту.
Сии отличные черты, однако, отнюдь не могут служить препятствием к признанию близкого родства рассматриваемых нами обрядов. Из двух элементов — тотемического и сельскохозяйственного — первый совсем отсутствует в нижнедевицком обряде; неудивительно, что второй получил [173] более выпуклое развитие. Что же касается того различия, что в нижнедевицком обряде мы видим заботу только о скоте,11) а в обряде «греть родителей» — только о пшенице, то это не имеет никакого значения: земледельческий и скотоводческий элементы — две стороны одного и того же культа сельскохозяйственного.
Для полного понимания описанного нижнедевицкого обряда необходимо, однако, еще выяснить: в честь кого возжигают этот торжественный обрядовый костер? кому это жертва? Мы отвечаем на этот вопрос так: домовому.4a) Мотивы наши следующие.
Фигурирующие в обряде снопы обладают силою спасать домашний скот от враждебных проделок домового. Но о высшей, по сравнению с домовым, и о борющейся с этим последним силе русская мифология решительно ничего не говорит. Остается вполне естественное предположение, что обрядовый сноп напоминает недовольному чем-то домовому о принесенной ему в день Нового года торжественной жертве и тем спасает от его гнева больное животное.
У карпатских бойков обрядовое жжение соломы «после коляды», сопровождаемое скаканием через огонь, известно под характерным названием «сожжение Дида и Дидуха» [Вагилевич 1855, с. 47]. Записавший этот обычай автор предполагает, что это — предохранительное средство от вредного влияния Дида или Дидька, то есть духов, вполне соответствующих великорусскому домовому. Во всяком случае, название обычая не оставляет сомнения в его связи с культом домового.
Материал костра — навоз (другими словами: сор на дворе) — также легче всего объясняется тем, что здесь мы имеем дело с жертвою домовому — главному хозяину дома и двора и вместе покровителю и хозяину скота. Навоз, как сор на дворе и как один из продуктов скота, принадлежит eo ipso домовому.12) Сор в доме (respons. и во дворе) вообще играет большую роль в мифологических воззрениях русского народа. По нему, например, можно напустить болезнь точно так же, как и по следу человека [Максимов 1903, с. 211]. Но особенное значение приобретает сор во время святок. Мы уже говорили выше о малорусском обычае сожигать накопившийся на святках сор в саду, через это увеличивается [174] урожай плодовых деревьев. Здесь укажем еще на употребление сора в святочных гаданиях. В Ржевском уезде гадают так: «В Крещенье после заутрени метут пол избы и с сором идут в овин. В окошко овинное кладут сор и прислушиваются: если услышат звонок, то гадающей особе быть замужем или жениться», если что-то засыпают — умереть [Тверские губ. вед., 15 июля 1850, № 28, часть неофициальная, с. 86]. У белорусов известно такого рода гадание накануне Нового года: «После ужина девушки выметают избу, сор выносят в каком-либо сосуде в сад или на двор и садятся на сосуд, в котором находится сор, в ожидании собачьего лая: в какой стороне услышат лай, с той стороны ожидать жениха» [Булгаковский 1890, с. 183]. В день Нового года «выметают утром избу и выносят сор за село, чтоб на полях в хлебе не было сорной травы» [там же, с. 184].
Таким образом, во время святок сор получает чудодейственную силу. И мы не найдем для этого никакого другого объяснения, кроме того, что в это время сор играет роль символической жертвы покровителю дома, скота и всего домашнего хозяйства — домовому. Очевидно, что на святки падает праздник в честь этого последнего. М. Чулков в своей «Абевеге русских суеверий» сообщает о поверье — не выпускать скотину из хлевов в день Рождества Христова [Чулков 1786, с. 282]. Нечто аналогичное имеем мы в поверье о 30 марте (приводимом в «Сказаниях русского народа» Сахарова), когда скотину запирают по хлевам ввиду «бешенства» домового [Сахаров И. 1885, 2, с. 43]. Нет ли чего-либо подобного и на святках, когда нечистая сила (к которой, хотя, так сказать, и только одною своею стороною, принадлежит и домовой) получает особенную силу вредить людям?
Можно указать еще и много других фактов, говорящих в пользу того, что на святки падает время какого-то праздника в честь домового (или, может быть, в честь его предшественника — скотьего бога?). О том говорит, например, «свиной праздник» в день Нового года.13) Хотя теперь этот праздник связан с личностью св. Василия Кесарийского, но связь эта, конечно, позднейшая, и св. Василий заменил тут кого-то другого.
Теперь мы возвращаемся вновь к интересующему нас обряду «греть родителей» и на основании приведенных выше данных о родственных с ним святочных жертвах домовому высказываем предположение, что обрядовые костры с целью «греть родителей» были первоначально такими же умилостивительными жертвами домовому как покровителю домашнего хозяйства. [175]
И самая личность домового, и культ в честь его теснейшим образом связан, как известно, одновременно и с сельскохозяйственным культом, и с культом предков. Естественно, что и посвященные домовому обряды должны были развиваться, в позднейшей истории своего существования, в двух различных направлениях: в одном случае в них получали преобладание элементы сельскохозяйственного культа, в другом — черты культа тотемического. Яркий пример первого рода мы имеем в нижнедевицком новогоднем обряде; характерный случай второго рода — в святочном обряде «греть родителей».
Остается только еще вопрос, каким образом «родители» заменили прежнего домового? Самый факт такой замены никому особенно странным казаться не должен, так как личность домового «дедушки» (хотя бы и не вполне еще ясная для исследователей) находится в бесспорной и теснейшей связи с душами умерших предков. Что же касается самого процесса замены, то естественнее всего предполагать, что она произошла под влиянием постепенной христианизации обряда.
Христиански мыслящему человеку уже стало неловко приносить явную жертву домовому,14) и вот последняя замаскировывается. Вместо «греть поминки домовому— дедушке» (a priori предполагаемая нами формула) стали говорить «греть поминки родителям» (№ 3а), а потом, уже, вероятно, на почве потемнения первоначального смысла обычая, и еще проще «греть родителей». Эта последняя формула породила и соответствующую картину для ее объяснения: мерзнущие в суровые святочные морозы души умерших начали являться к кострам обогреваться. Для вящей христианизации обряда, для большего сходства его с христианскими поминальными обрядами, явился и ладан, который здесь самым странным и ненормальным образом смешивается с навозом и «катяшками».
Таким образом, тот элемент обряда, который сам народ в настоящее время считает самым главным и основным, мы, на основании воссоздаваемой сравнительно-этнографическим путем истории обычая, считаем очень поздним, христианским. Мы склонны даже думать, что современное народное понимание рассмотренного нами обычая возникло, или по крайней мере распространилось, даже в качестве культурного явления, т. е. тем же путем, как распространяется, например, теперь в некоторых местах нелепая [176] басня о физическом согревании покойников, явившаяся также для объяснения ставшего неясным термина. (Мы привели выше эту басню из книги Максимова.) Однако необходимости в такого рода предположении совсем нет. Новое воззрение на обряд могло заменить собою старое и на почве тех психологических процессов, которые представляют собою специфическую особенность чисто народной психологии.
А именно, в данном случае могло сыграть весьма большую роль сохраняющееся в глубине народного сознания переживание глубочайшей старины — воззрение, что умершие нуждаются в тепле и что эта их потребность может быть удовлетворена возжжением костров. В более чистом виде это верование сохраняется у различных диких народов Нового Света. «Туземцы некоторых местностей Бразилии, равно и жители Австралии, разводят костры у могил в течение нескольких дней (после погребения покойника. — Д. З.). Ирокезы делали это для того, чтобы покойник мог греться у огня или готовить себе пишу. Одно из племен Африки разводит огни на могилах своих умерших друзей преимущественно в холодные или сырые ночи, когда душа покойника нуждается в тепле не менее, чем живой человек» [Харузин Н. 1905, с. 258].
Должно заметить, что психология этого переживания вообще не находится в противоречии с мировоззрением русского крестьянина, а напротив, соответствует общему культурному его уровню. Оно вполне аналогично тем верованиям, которые лежат в основе различных обрядов кормления умерших — обрядов, распространенных в русском народе повсюду. Здесь то же самое воззрение, что умершие нуждаются в удовлетворении своих физических потребностей. Приведем хотя бы это свидетельство П. Малыхина из Нижегородского уезда: «Крестьяне думают также, что душа, по разлучении с телом, нуждается в пище, и потому печь пироги и блины для поминовения усопших родственников значит, по их мнению, пещись о насыщении их душ. Для этого они бросают пироги и блины на могилы, даже льют на них водку» [Малыхин 1853, с. 226].
Есть основания полагать, что вполне аналогичный рассмотренному нами обряду обычай имел место еще и в другое время года, весною. В христианское время он совпал с днем Великого четверга на Страстной неделе. Сведения наши об этом обычае весьма скудны и не вполне ясны.5a)
В 26 вопросе 41 главы Стоглава читаем: «Въ великiй четвертокъ порану солому палять и кличютъ мертвыхъ». Само по себе «паление соломы порану» еще не составляет суеверия (ведь и печи топят соломою «порану»). Очевидно, «паление» соломы и «кликание мертвых» находились между [177] собою в тесной органической связи. А если так, то здесь мы имеем нечто очень близкое рассмотренному выше обряду, где мертвых тоже призывают к огню, хотя и не громкими кликами, а мысленною молитвою.
В. Н.Добровольский в своей статье «О дорогобужских мещанах и их шубрейском или кубрацком языке» коротко говорит о местном обычае «греть родителей» на Радунице. «В среде дорогобужских мещан сохранились многие древние обычаи и обряды; они и теперь сохраняются и поддерживаются особенно в заднепровской части города... Вечером накануне Радоницы и вторника Фоминой недели собирается народ в поле, несут дрова „родителей греть". Кругом зажигаются огни; молодежь прыгает через огонь, играет в горипни (горелки?), в кота-мышку, в веревочку. Если смотреть с холмов Дорогобужа на заднепровскую часть, то можно видеть массу светящихся огоньков; до поздней ночи слышен крик и смех веселящейся молодежи» [Добровольский 1897, с. 333].
Напомним, что Радуница отстоит от Великого четверга всего на десять дней. Но в городах, особенно же с таким смешанным и сбродным населением, каков г. Дорогобуж, служивший в XVIII веке местом ссылки преступников и бродяг, старые обряды сохраняются в крайне нечистом и искаженном виде. И в данном случае никак нельзя поручиться, что это именно перенесенный с Великого четверга обряд, отмеченный в свое время Стоглавом. Дрова (а не солома) в качестве материала для костра и веселый тон обряда напоминают скорее купальские огни.
3. На Великий четверг, по народному календарю, падает праздник в честь домового. Следы этого праздника крайне разнообразны. Укажем на отмеченные в разных местах в этот день обычаи «прикармливания домового», «высматривания домового», обрядовых просьб к домовому о том, чтобы скотина ходила домой, обряды с четверговою солью и т. д.
Эти скудные данные не оставляют, однако, сомнения в том, что на Великий четверг некогда падал тотемический праздник, между прочим и с возжжением костров. Что сталось с этим праздником? Максимович и Сахаров, приводя свидетельство Стоглава, согласно замечают, что теперь такого обычая нет ни на юге Великороссии [Сахаров И. 1885, 2, с. 223], ни на Украине [Максимович 1877, с. 510]. Очевидно, большую часть тотемических обрядов этого дня перетянула на себя Радуница в качестве общепризнанного и официального (церковного) поминального праздника.
Часть же их, в частности костры из соломы, могли перейти и на святки: сроки эти, хотя и отдаленные, могли сближаться в качестве однородных праздников в честь домового. [178]
* * *
В заключение считаю уместным заметить, что я приступал к исследованию рассмотренного обряда с мыслью найти в нем отголоски прежнего трупосожигания. Думать так побуждало меня главным образом то обстоятельство, что описанный обряд известен почти исключительно в области древних вятичей, у которых, как можно заключить из летописи Нестора, трупосожигание держалось дольше, чем у других русских племен.6а) Но при исследовании я не нашел решительно никаких доводов в пользу такого мнения.15) 7а) Но в рассмотренном обряде мне удалось подметить довольно прозрачный пример того, как протекает история развития одного и того же обряда в двух различных направлениях и как соприкасаются между собою, иногда до полного слияния, два различных культа. Наконец, данное исследование проливает некоторый свет на культ, а отчасти и на самую личность домового. Все это и дает нам смелость предложить свою скромную работу вниманию исследователей.

P. S. Во время печатания настоящей статьи появилась в печати интересная работа Ф. И. Поликарпова «Историко-статистическое описание церквей и приходов Нижнедевицкого уезда Воронежской губернии». Из данных местного консисторского архива и церковных летописей автор извлекает, между прочим, сведение, что «обычай греть „ножки покойникам" на Новый год и под Крещенье», по-видимому, распространен повсеместно в Нижнедевицком уезде16) [Поликарпов 1907, с. 128]. По наблюдениям самого автора, в селе Истобном того же уезда обычай этот известен под названием жечь пурину [там же]. Совершается он здесь вечером под Новый год и под Крещенье: село освещается «пламенем костров — то любящие потомки отогревают замерзшие в крещенские морозы кости „родителей" (усопших предков)» [Поликарпов 1906, с. 25]. Мы встретили еще указание на существование рассмотренного нами обычая в селе Аношкине Воронежского уезда: во время утрени в Рождество, Новый год и Крещенье «пылают костры чуть не на каждом дворе: это жгут навоз и солому для обогревания умерших».
Эти новые данные подтверждают, что рассмотренный нами обычай распространен повсюду у однодворцев южновеликорусских губерний; все названные села — однодворческие. Что же касается оригинального названия жечь пурину, то оно, кажется, равносильно выражению: жечь солому. По «Толковому словарю» В. И. Даля, пурынь — соломенные головни, которые носятся по ветру клочьями на пожарах [Даль 1882, 3, с. 539].

©

-Примечание с пояснениями-

1) В подлиннике (по нашим справкам в архиве Географического общества) не сохранившееся, а в 1853 г. напечатанное лишь в извлечении.
2) Здесь мы имеем, собственно говоря, описание двух различных, хотя и близких между собою обрядов: 1) «родителям поминки греть» и 2) «катяшки жечь». В дальнейшем первое из этих описаний мы означаем номером 3а, второе — 3б.
3) В подлиннике: «катятки», что мы считаем опечаткою.
4) Тут же С. Максимов уделяет место следующей нелепой и невероятной басне: по некоторым сведениям, суеверный обычай «отогревание покойников» состоит в том, что «тело усопшего, накрытое простыней и положенное на железную решетку, подогревается снизу костром из березовых дров (отнюдь не сосновых и не осиновых, так как на осине Иуда задавился). Обычай этот соблюдается лишь раскольниками, и притом тайно и непременно ночью». Легенда эта заслуживает внимания разве только как наглядное свидетельство того, что термин «греть покойников» оказывается непонятным во многих местах и народу. Как плод такого непонимания и возникла, конечно, приведенная басня, по пословице: «слышал звон, да не знает, откуда он».
2a)
5) Проф. Е. Будде отмечено катяшок в Карачаевском уезде в значении «испражнение овцы, excrementum» [Будде 1904, с. 122].
6) Подробнее об этом см.: [Харузина 1906, с. 108-110].
7) Другой ряд святочных костров, не находящийся ни в какой связи с сельскохозяйственным культом, имеет очистительное значение и, вероятно, связан с широко распространенным в русском народе верованием в то, что на святках нечистая сила получает весьма легкий доступ на землю, а значит, и весьма легкую возможность вредить людям. (Цитаты о святочных кострах этого последнего рода см. в названной статье В. Харузиной [Харузина 1906, с. 130].)
8) Дяди автора, служившего, как видно из статьи, в войсках Суворова. — Д. З.
9) Первый бывает в день св. Власия, 18 августа (М. Влад<имиров>). Тут недоразумение: 18 августа — день свв. Флора и Лавра, известный «лошадиный праздник». — Д. З.
10) Мих. Владимиров известен нам как автор и нескольких других статей в тех же Губернских ведомостях (например: 1850 г., № 8; 1851, № 52), и мы не имеем никаких оснований не доверять ему или считать его описание неполным. Нам неясно из его статьи только одно: кто были исполнители описанного обряда — малоросы или великорусы? помещичьи крестьяне или однодворцы? На первый вопрос мы получили ответ от секретаря Воронежского статистического комитета, уважаемого Д. Г. Тюменева, который пишет нам, что Хохол — великорусское село. Что же касается второго вопроса, то мы можем только предполагать, что это — однодворческое село (так как в «Списке населенных мест Воронежской губернии» [Список 1865, № 1929] оно названо «казенным») и что фигурирующий в обряде «дядя» автора был не помещиком, а богатым однодворцем. Кстати здесь заметим, что село Хохол лежит в Нижнедевицком уезде, при речках Хохле и Девице, в 30 верстах от своего уездного города.
11) Но и здесь раскладываются кругом обрядового костра снопы разного хлеба, т. е. видна забота и о хлебе.
12) Кстати здесь заметим, что сор — это символ живущих в доме, т. е. домохозяев, равно как навоз (= сор во дворе) — символ обитающих во дворе, т. е. домашнего скота. Вот почему мы и имели право сказать выше, что скот фигурирует в обряде «греть родителей», хотя бы символически (в виде навоза вообще, особенно же в виде «катяшков»).
13) Сведения о нем и цитаты см. в нашей статье «Троецыплятница» [наст. изд., с. 129, 130].
14) Бесспорно, что и духовенство восстало против такого рода жертвы. Ниже мы встретимся с кратким указанием на этот счет Стоглава. М. И. Успенский сообщал нам о проповедях духовенства, восстающих против суеверных огней и указывающих, между прочим, на их практический вред в смысле пожаров.
15) Вот почему я и не остановился совсем на мнении А. Котляревского, сопоставлявшего данный обычай (известный ему только по Стоглаву и по краткому замечанию в словаре Даля) с широко распространенным обычаем сожигания соломы, на которой лежал покойник [Котляревский 1868, с. 144]. Это совершенно различные обычаи.
16) Села Березово, Ясенки, Ключи и Прогорелое.
Впервые: Сборник Харьковского историко-филологического общества. Харьков, 1909, т. 18, с. 256-271. Позднее Зеленин практически не возвращался к теме этой работы, если не считать беглого упоминания об обычае «греть покойников» в «Восточнославянской этнографии» (М., 1991, с. 401).
Небольшое по объему исследование Зеленина фактически базировалось на семи описаниях обычая, относящихся к южнорусским губерниям, что дало ему основание считать и сам обычай сугубо южнорусским явлением, свойственным к тому же лишь одной этнографической группе — однодворцам.
Однако новые этнографические материалы позволяют утверждать, что этот обычай занимает не столь изолированное положение в славянской обрядности, как это представлялось Зеленину. Сходные обряды известны также в Польше, Белоруссии, на Русском Севере, на Украине, в Сербии, Болгарии и Румынии. Они могут несколько варьироваться по форме и включаться в разные ритуальные комплексы: календарный (святочный и весенний) и погребальный. Например, на западе Белоруссии после похорон стружки от гроба сжигали во дворе, полагая, что «покойника душа приде гритыся» (Полесский архив Института славяноведения и балканистики РАН, д. Заозерная Малоритского р-на Брестской обл., зап. Н. А. Волочаевой). Сербы с той же целью не гасили огня в течение нескольких дней после похорон (Е. Шневаjc. Главни елементи самртних обичаjа код Срба и Хрвата // Гласник Скопског научног друшства, 1929, № 2, с. 277).
Однако чаще обычай «греть покойников» входил в состав календарной обрядности. На севере славянского этноязыкового континуума (польское Поморье, кашубы, Белоруссия, Русский Север) принято было в один из святочных вечеров сильно растапливать печь якобы для того, чтобы души предков могли здесь обогреться (H. Biegeleisen. U kolebki.
Przed ołtarzem. Nad mogiłą. Lwów, 1929, 8. 350). На Украине, как и в южнорусских областях, обычай получил название гріти діда, гріты душі на небі, ср. архивное свидетельство 1920-х гг.: «Проти Нового року люди замiтають хату й виносять смiття на двiр и палять — це тому, щоб нашi дiди та баби приходили грiться» (Архив Института искусствоведения, фольклора и этнографии им. М. Ф. Рыльского в Киеве, ф. 1, оп. 7, д. 739*, Черкасский окр.).
На Балканах и в Карпатах обычай приурочивался к весне. У гуцулов на Страстной неделе во дворах и огородах жгли костры, вокруг которых бегали дети и кричали: «Грiйте дїда! Грiйте дїда!» (В. Шухевич. Гуцульщина // Матерiяли до укрэїнсько-руської етнологiї. Львiв, 1904, т. 7, с. 229). В отдельных регионах Сербии и Болгарии, а также Румынии костры разводили во дворах, на кладбище или на традиционно принадлежащих семье участках земли; здесь же лили на землю воду и вино и оставляли для умерших пищу. Это делали в Великий четверг, Вербное воскресенье и другие даты, считавшиеся днями ежегодного выхода предков на землю. Соответствующие южнославянские обряды в последние годы стали предметом специальных исследований, см: С. Зечевић. Народна веровања у Свињици // Зборник радова Етнографског института. Београд, 1971, кн.. 5, с. 93; S. Gečiev. Gemeinsame Elemente in Brauchsystem von Bulgaren und Russen // Ethnologia Slavica. Bratislava, 1976—1977, № 8-9, S. 227-234; С. Зечевић. Греjање покоjњика // Етнолошке свеске. Београд, 1978, св. 1; он же. Култ мртвих код Срба. Београд, 1982, с. 86-87. Румынские материалы см.: Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы: Весенние праздники. М., 1977, с. 304-305.
1а) На самом деле рукопись И. Красовского «Простонародный календарь. Простонародная медицина. Присказки, сказки, загадки» сохранилась в архиве ГО. Заинтересовавшее Зеленина сообщение выглядит здесь следующим образом: «24 декабря. Калида <...> На дворе зажигают навоз, полагая, что усопшие родители приходят обогреваться у этого огня, и чтобы пшеница родилась ярая, т. е. красная» (Архив ГО, разряд 19, оп. 1, № 51, л. 7 об.).
2a) Зеленин отрицает связь обычая «греть покойников» с обрядом трупосожжения. Между тем современные исследователи такую связь усматривают. В частности, Ст. Генчев полагал, что исторически обычай «греть покойников» у южных и восточных славян восходит к архаическому способу погребения посредством трупосожжения. В подтверждение этой мысли Ст. Генчев ссылается на обычай «опаливания могилы (трупа)», являющийся очевидным пережитком трупосожжения и сохранившийся у болгар до самого последнего времени. Добавим, что именно на этом фоне приобретает смысл приведенное С. В. Максимовым свидетельство, согласно которому обычай обогревания покойников состоит в том, что «тело усопшего... подогревается снизу костром из березовых дров», — свидетельство, о котором Зеленин отозвался столь пренебрежительно.
3a) Зеленин заблуждается. Исследования последних лет убедительно показали, что манистический («тотемический», в терминологии Зеленина) элемент пронизывает всю святочную обрядность и во многом определяет ее мифологию, см.: Л. Н. Виноградова. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян: Генезис и типология колядования. М., 1982.
4a) Рассуждения Зеленина становятся понятными в свете его общего представления о тесной связи, существующей между народной демонологией и культом предков (ср. основной тезис «Очерков русской мифологии» — русалки суть заложные покойники). Однако предположение Зеленина о том, что обычай «греть покойников» первоначально адресовался домовому и лишь позднее был перенесен на предков, представляется неубедительным. Обширный сопоставительный материал, а также исторические свидетельства XIV—XVI вв. (см. примеч. 5) показывают, что символическая передача умершим огня и тепла — общее место в обрядности и верованиях многих народов.
5a) В этом вопросе Зеленин, по-видимому, оказался прав. Действительно, Великий четверг в разных славянских традициях является поминальным днем. Как уже было сказано, в Карпатах, в Румынии и у южных славян обычай «греть покойников» приурочен преимущественно к Великому четвергу, а также некоторым другим близким датам. О том же свидетельствуют и некоторые средневековые источники, сообщавшие об обычае «греть покойников». К сожалению, они остались неизвестны Зеленину. Так, в «Слове св. Григория» (по Чудовскому списку XVI в.), осуждающем «сатанинские дела», в частности, сказано: «...и сметье оу вороть жгоуть въ великой четвергъ. Молвящ тако оу того огня дша приходяще огрЪваются» (Н. М. Гальковский. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. М., 1913, т. 2, с. 34). В XV в. польский проповедник Михал из Яновца упрекал прихожан в том, что в Великий четверг они разводят костры на кладбище, полагая, будто души предков приходят сюда греться (A. Brückner. Kazania II // Archiv für slavische Philologie, 1887, Bd 10, S. 385). Известно также трансильванское свидетельство конца XVI в. о том, что в Великий четверг разжигали костры дли обогревания усопших, которые якобы выходили в этот день на землю (A. Fochi. Folclor rominese din Transilvania seculului al XVII leat // Revista de folclor. Bucureşti, 1958, an. 3, № 1, p. 61).
6а) Зеленин имеет в виду следующий фрагмент из «Повести временных лет»: «И радимичи, и вятичи, и север один обычай имяху: ...аще кто умряше, творяху трызну надъ нимъ, и по семь творю у кладу велику, и възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху, и посемь собравше кости вложаху в судину малу, и поставляху на столпЪ на путех, еже творять вятичи и нынЪ» (Повесть временных лет // Повести Древней Руси XI—XII века. Л., 1983, с. 29).
7а) См. примеч. 2.

@темы: обряды и традиции, поверья и приметы