Чюрленис "Симфония похорон"

пятница, 18 апреля 2008

12:00

все записи пользователя в сообществе Br. Samedi

Цикл “Похоронная симфония” начинается с солидарности. Огромная плотная масса народа, видимо, все жители города собрались ко гробу на площади у городских ворот.
Солидарность в горе...
Кажется - неодушевленные башни, строения, колокол, каждый камень обрел душу и встрепенулся от несчастья. Расширенными от ужаса глазами-бойницами, искаженно разинутым в крике ртом-колокольней, самим вдруг померкшим зеленым цветом своим город соболезнует горю.

Гроб, иссиня-черный, мгновенно приближенный во второй картине из глубины пространства на первый план, как трагический аккорд страшной силы, взывает за сочувствием к самой природе, к великому солнцу. И оно откликается на скорбный призыв. Вокруг постепенно наступает ночь.

Люди, бесконечная колонна людей, все до единого одетые в одинаковые траурные одежды, не во исполнение светского долга, а из искреннего сострадания все, как один, потупили головы,- они отправились в долгий путь, чтобы в достойном месте похоронить умершего.
Эффектные похороны... И краски им соответствуют.
Пожалуй, во всем творчестве Чюрлениса мало произведений с таким интенсивным цветом. Конечно, это потому, что художник еще не выработал свой неподражаемый блеклый колорит (“Похоронная симфония” - одно из самых первых его произведений). Но и здесь этот колорит пробивается в образной системе цикла. Не ради него ли вся полнота цвета первых пяти картин? не для того ли, чтобы резче, контрастнее оттенить финальные “аккорды” “Симфонии похорон”, чтобы до глубины души пронзила неожиданная и бесцветная истина: царствует в жизни - смерть.
А ее подданные, рабски бредущие сейчас за нею на кладбище, волею художника на фоне света солнца и своих свечей предстают лишь темными силуэтами. Они внутренне потухли: это же путь не только усопшего, но и собственный их путь, их судьба.
И вот именно в этом глубочайшем сочувствии прорастает и становится видимым спрятанное в тайниках души зерно разобщения, посеянное эпохой.
Так ли сникал перед лицом смерти воинственный феодал, рыцарь, гордый аристократ или не забывший о чести дворянин? А смиренный крестьянский принцип: Бог дал - Бог и взял?..
Нужно крайнее сосредоточение каждого на себе, чтобы смерть одного так всколыхнула всех. Лишь наступление последнего периода капитализма с его столь остро развернувшейся индивидуальностью может заставить перед естественной смертью - чужой, а главное, своей - остановиться с таким ужасом. И действительно: как быть? - Со старыми формами религиозных утешений порвано; но чем ценнее сама личность в своих глазах, чем утонченнее, глубже ее жизнь, тем страшнее конец этой жизни!
По контрасту с потрясающей траурной процессией чюрленисовской “Симфонии” ассоциируются похороны его великого современника, гениального ученого - Альберта Эйнштейна. Это была такая ценная личность для человечества, что трудно сыскать десяток подобных во всей истории. Как же должны были хоронить его?
По его завещанию время и место его похорон не сообщили никому, кроме нескольких ближайших друзей, которые проводили его тело в крематорий. А еще при жизни Эйнштейн говорил, причем без тени рисовки и фразерства, что если бы он узнал, что ему суждено скончаться через три часа,- он бы сперва подумал, как ему лучше распорядиться ими, затем бы привел в порядок свои бумаги и лег бы, чтобы умереть.
Значит, не нужно искать идеалов рыцарства и крестьянства, вообще идеалов прошлого, чтобы поддержать свой дух во встрече со смертью. Есть такие идеалы в настоящем, предвестии будущего. Сосредоточив все силы души и ума на одном, живя почти исключительно удовлетворением беспредельного интереса к внешнему надличному объективному миру, вот такой человек, как Эйнштейн, искренне не боялся смерти, ибо преданный не себе - как бы неуязвим для нее.
Никто не усомнится в ценности жизни Эйнштейна, а вот сам он полагал, что рано или поздно не он, так другие открыли бы то, что открыл людям он. Поэтому он не считал свою жизнь особенно драгоценной, а смерть достойной выдающихся церемоний.
Не то в “Похоронной симфонии”. Здесь явно не было завещания, подобного эйнштейновскому, здесь уважены чувства людей, безмерно ценящих жизнь, здесь смерть любого, даже безвестного человека, непроизвольно вызывает грандиозный обряд.
А “речь” тут идет об отношении к смерти именно любого жителя этого странного города.
Гроб не случайно так прост. Умер не царь, герой, вождь или кто-нибудь в этом роде, на чьих похоронах не обходится без вещественных знаков их прижизненного величия.
Можно подумать, что хоронят какого-то великого праведника. Длиннополые одежды людей и нарочитая скромность гроба, как символ аскетической жизни усопшего, казалось бы, за то говорит. Но не менее символична и комната - знамение домашнего очага - в последней картине серии.

Опустевшая комната... Опустевший стол своею чернотой напоминает о гробе, наверно, здесь еще недавно покоившемся. Нет. Вряд ли это монашеская келья. А фигура в длинном платье, оцепеневшая перед пустым столом, вероятнее всего - вдова. Во всяком случае, вся седьмая картина - скорее символ обломка семейной жизни, чем чего-то внесемейного.
Недостойным обобщенного стиля всего цикла было бы и натуралистическое толкование, мол, вдове покойного не по средствам было украсить гроб.
А, может, любимца народного, выразителя национального духа тут хоронят, о демократических пристрастиях которого могла бы свидетельствовать простота гроба? Но художник не показал этого внятно. Почему?
Почему на протяжении семи картин нигде-нигде не конкретизировано, кто умер? - Потому, что для движения идеи этого цикла безразлично, кого хоронят. Любая, мол, жизнь - и это соответствует обобщенности произведения - любая жизнь достойна народного траура, когда она гаснет в этом царстве тлена; только так живые привыкнут к неизбежности своей кончины.
Есть философия, одна из истин которой выражена афоризмом: “первый шаг ребенка - шаг к смерти”... Нечто подобное чувствуешь, глядя на предпоследнюю картину цикла. Эта исчезающая материальность, бестелесность - как бы сама абстракция, сама суть, сам закон, парадоксальный закон: смерть - царица жизни.

Но и в этой картине еще есть сияние, пусть фосфорическое, смертное, пусть туманное и фантастическое. В ней еще есть пафос, парение - это апофеоз смерти. Это еще одна, последняя, разновидность эффектности цикла - торжество смерти.
И только в завершающей картине открывается окончательная суть всего - пустота. Осталось - изначальное: одиночество. Его не выкричишь, не выплачешь, не переживешь. Оно навсегда. Неизбывно.
Всесторонний контраст последней картины всему циклу настолько велик, что создается впечатление, будто переданное ею настроение не может - даже медленно - исчезнуть. Не может не только у женщины, в финале цикла покинутой всеми, но и у нас, зрителей. Эта мерная и длительная подготовка, пока мы переходим от одной картины к другой, не проходит даром. Вживаешься. Течет время... Идешь вместе с людьми... Становишься участником... И не так легко перевести дух после всего этого. И надолго у зрителей остается тяжелое чувство. Картина же - его абсолютизирует.
- А ходячая мысль, что время все лечит?..
- Выходит, не все. Если каждая душа неповторима, и если отошла в мир иной та единственная на свете, которую ты мог назвать близкой себе, то одиночество непреоборимо.
Сайт с этим разбором рухнул.

Кладбищенские пейзажи