Руцинская: Сюжет «похороны вождя» (статья)

[The Highgate Vampire]

Аннотация: На протяжении 1920-1950-х годов смерть и похороны вождя входили в число событий, находившихся в поле пристального внимания советской пропаганды. Если сам похоронный ритуал сложился чрезвычайно быстро и в дальнейшем повторялся с незначительными изменениями, то его живописные репрезентации длительное время претерпевали существенные трансформации. В советском изобразительном искусстве проходили неустанные поиски иконографических схем, способных наиболее адекватно отразить смыслы и значения, вкладываемые в столь важный церемониал государственного масштаба. Кульминацией данного процесса, зафиксировавшей факт достижения искомых целей, стало вручение Сталинской премии художнику А.М. Герасимову за полотно танатологической тематики («Сталин у гроба А. Жданова», 1948). Процесс иконографических трансформаций сюжета можно представить, как историю выработки канона, когда постепенно отбрасывалось все ненужное и выделялось главное, происходил отказ от документальной повествовательности и формировался визуальный, хорошо «читаемый» символ. В представленной статье сделана попытка рассмотреть данный процесс на материале известных советских произведений.

Руцинская И.И. — Сюжет «похороны вождя» в советской живописи 1920-1950-х годов: поиски иконографического канона // Культура и искусство. – 2018. – № 10. – С. 36 - 48.

Общеизвестно, что на протяжении всей советской истории похороны вождей и их соратников были предметом особых забот и усилий со стороны государства. Для траурных мероприятий прописывались сценарии, продумывалась сценография, готовились пышные декорации. На протяжении 1920-1950-х годов обязательным элементом похоронного ритуала было приглашение в Колонный зал Дома Союзов специально отобранных художников, которым предстояло зафиксировать посмертный облик вождя и процесс прощания с ним. Данная традиция, сложившаяся в России, начиная с Петровской эпохи, в советском варианте имела свои особенности. Одна из них – невиданно большое количество задействованных в ритуале художников. Например, к гробу Ленина было приглашено 25 авторов, к гробу Кирова – 15 и т.д. Каждый из них воспринимал приглашение как знак особого признания, доверия и в ответ демонстрировал готовность чутко понимать и ответственно выполнять «поставленную партией и правительством» задачу. Эта задача в официальных документах определялась просто и функционально: сохранить для истории посмертный облик великого человека. Однако сами художники очень быстро осознали, а затем и вербализовали то, о чем не проговаривались партийные тексты: от них ожидали не столько изображения мертвых вождей, сколько прославления вождей живых. Точнее, одного живого вождя. Так, авторы, работавшие в декабре 1934-го года у гроба Кирова, провозглашали: «В особенности меня поразил момент прощания с Сергеем Мироновичем товарища Сталина и членов Политбюро. Это надолго останется запечатленным в моей памяти, и мне хочется впоследствии написать картину, отображающую все величие этого момента»; «Никогда, никогда в жизни я не забуду потрясающей сцены, когда последний почетный караул с товарищем Сталиным кончился, и товарищ Сталин подошел к гробу, приник к телу и поцеловал Сергея Мироновича. Момент этот незабываем. Я бессилен пока зарисовать его, хотя все время обдумываю картину – как товарищ Сталин прощался с Кировым».
В этих текстах все акценты расставлены правильно: выделен кульминационный момент действия, обозначено главное действующее лицо, подчеркнута величественно-торжественная тональность. Правда, следует сказать, что ни Ф. Модоров, ни Е. Кацман, чьи слова здесь процитированы, свое намерение написать картину на основе увиденного так никогда и не реализовали. И не только они. Большинство художников, завершив работу над эскизами (которые затем оседали в партийных архивах или музейных фондах), в дальнейшем к ним не возвращались. Учитывая общее количество эскизов, рисунков, этюдов, выполненных во время похорон, зная, сколько каждый раз для этой цели было мобилизовано художников и насколько отчетливо все они понимали «выгоды» от создания произведений на подобную тематику, приходится удивляться скромности конечных чисел. Очевидно, несмотря на все усилия власти превратить похороны вождей в громко-торжественный, идеологизированный «праздник», традиционное российское отношение к теме смерти, которое А. В. Демичев назвал «не совсем нормальным» в его «чрезмерной болезненности или дорефлексивной отстраненности», не было до конца вытеснено. Простые человеческие страхи и желание дистанцироваться от темы побеждали любые внешние мотивировки. О подлинных эмоциях, охватывавших человека в этом «торжественном пространстве смерти», открыто не говорили. Глухие отголоски можно найти в мемуарах, написанных много лет спустя. Например, художник Ю. П. Анненков описывал, какие действия ему пришлось совершить, чтобы избежать присутствия в Колонном зале: «…я тотчас переселился на несколько дней к одной актрисе Большого драматического театра (бывший Суворинский театр), не оставив в моем доме моего нового адреса, но подсунув полученный вызов под мою входную дверь, как это обычно делал почтальон: звонок не действовал». А скульптор И. Шадр вспоминал, как в первую минуту у гроба Ленина на него «напал панический страх». С этим страхом в конечном счете справлялись. Помогал тот факт, что работать приходилось в публичном пространстве, переполненном людьми, в окружении товарищей по цеху. К тому же на протяжении первых десяти–пятнадцати послереволюционных лет достаточно активно шел процесс «накопления значимых смертей», в результате чего работа в Колонном зале становилась все более обыденной, традиционной. Можно даже говорить о процессе формирования определенных поведенческих стереотипов или об усвоении художниками норм предписанного им ритуального поведения.
Но одно дело непосредственно участвовать в ритуалах, громко заявляя о переполняющем тебя чувстве гордости и ответственности, и совсем другое дело у себя в мастерской на протяжении многих дней, недель, а может быть и месяцев, разрабатывать, выстраивать, детализировать картину на похоронную тематику. Онтологические страхи, активно вытесняемые в оптимистично-атеистическом советском обществе, для многих оказывались непреодоленными.
О том, как в самых неожиданных ситуациях сквозь преграду рациональности и атеистической сознательности, продолжали пробиваться какие-то глухие, идущие из подсознательных глубин страхи, образы, видения, наглядно свидетельствует случай с художником Н. Михайловым.
Скромный член МОССХ, он не мог претендовать на то, чтобы во время прощания с Кировым быть официально направленным в Колонный зал Дома Союзов. Однако Михайлов решил по собственной инициативе, написать картину «Похороны Кирова», опираясь на растиражированные фотографии и кинохронику. Выполненную работу высоко оценили. С нее была сделана черно-белая фотография для дальнейшей публикации в журнале «Искусство». И на этой фотографии, не передававшей цвет, все вдруг увидели фигуру смерти, возвышающуюся между фигурами Сталина и Ворошилова. Картину долго и придирчиво обсуждали на экстренном заседании правления МОССХ: «Между ними четко обрисован скелет, череп. Здесь видите плечи, дальше рука. И эта костлявая рука захватывает тов. Сталина, затем этот блик — рука, которая захватывает за шею тов. Ворошилова. … совершенно ясно видна пляска смерти, увлекающая двух наших любимейших вождей. Прямо исключительно благоприятная пища для зарубежной контрреволюции, и там это несомненно было бы использовано в своих интересах». В итоге проведенного обсуждения Правление пришло к выводу, что подобные образы не могли возникнуть случайно, что «картина контрреволюционная», а художник – «активный классовый враг». Михайлов был исключен из членов МОССХ, а затем арестован и приговорен к ссылке. Анализируя этот эпизод из истории советской художественной жизни, исследователи говорят о трагедии русской интеллигенции, которую постоянно держали в страхе за собственную жизнь при условии полного обесценивания чужой. И это безусловно правильно. Но в данном эпизоде есть еще один аспект – поразительная фантасмагоричность восприятия. В десакрализованный мир советской живописи легко пробираются средневековые образы смерти. Пробираются не в процесс создания полотна (художнику в страшном сне не могла привидеться на собственном полотне костлявая рука скелета, обхватывающая шею товарища Сталина), а в процесс его восприятия. Тема смерти, похорон возрождает устойчивый набор визуальных образов, традиционно с ней связанный. Неожиданное движение линий на холсте – и визуальная память мгновенно предоставляет набор чрезвычайно неглубоко спрятанных мортальных символов. И вот уже маститые чиновники от искусства, члены партии, атеисты говорят, говорят и говорят о скелете, черепе, костях, о пляске смерти и совершенно естественно превращают весь этот «смертельный инвентарь» «в благоприятную пищу для зарубежной контрреволюции», в агитацию «за дальнейшие террористические акты над нашими вождями». Невероятная, причудливая и трагичная смесь несоединимых ментальных установок и визуальных образов. Почудившаяся средневековая символика воспринята как реальная угроза. Не столько Сталину с Ворошиловым, сколько себе. Вовремя не увидеть фигуру смерти значит подвергнуть себя смертельной опасности. Все заседание правления напоминало защитительный обряд, коллективное заклинание: «Чур меня!». Очевидно, что восприятие смерти в эпоху репрессий было чрезвычайно далеким от рациональности. Традиционные страхи, с ней связанные, многократно усиливались, порождая запутанное нагромождение образов и мыслей. Не удивительно, что картины на тему смерти вождя писали немногие – только те художники, которые могли уйти от подобных переживаний, умели подавить в себе страхи, желание дистанцироваться от темы во имя ожидаемой карьерной выгоды. Большинство предпочитало добиваться положения и признания, изображая живых вождей. Тем не менее, иконография Сталина включала набор хоть и немногочисленных, но отмеченных всевозможными наградами, премиями, участием в престижных выставках, живописных работ на тему «Сталин у гроба…». Первые из них появились уже в 1920-х годах, последние – в начале 1950-х. Подавляющее большинство живописных произведений, в которых фигурировал вождь, по своей сути, являлись не чем иным, как визуальной фиксацией особой – ритуализированной – действительности. Сталин на трибуне, на заводе, в Кремле, с делегациями, с соратниками, с детьми – любой из этих сюжетов отображал закрепленные, многажды повторенные мизансцены, модели поведения, способы взаимодействия персонажей. Однако, репрезентация похоронного обряда предполагала гораздо более жесткую нормативность Весь церемониал разворачивался (за редкими исключениями) на одной и той же площадке – в Колонном Зале Дома Союзов. Его декорации, участники, их роли, построение мизансцен не менялись на протяжении десятилетий. Даже траурно-торжественная колористическая гамма была обозначена раз и навсегда. Изображая данное событие, художники не могли опустить по своему усмотрению его основные структурообразующие элементы, не могли выбрать разные фрагменты ритуального действа. Изображение в обязательном порядке включало эпизод, описанный в вышеприведенных текстах Кацмана и Модорова: товарищ Сталин и члены Политбюро у гроба соратника. Вариативность данной композиционной схемы невелика. Но все же она присутствовала. Более того, в ее построении в период от 1920-х к 1950-м годам можно отследить вполне целенаправленные трансформации. Данный сюжет буквально с первых опытов его живописного воплощения превратился в чрезвычайно чуткий индикатор меняющихся идеологических установок, в инструмент мониторинга процесса становления и укрепления культа личности. Когда культ Сталина достиг своего апогея, сюжет «вождь у гроба» достиг своей наиболее символичной формы, превратился в живописный канон, отступление от которого становилось своеобразной «ересью».
Рассмотрим ключевые моменты формирования данного канона.
Как мы указывали выше, процесс репрезентации похоронного ритуала и связанных с ним символико-идеологических установок начался сразу же после смерти Ленина. Однако в обстановке 1920-х годов еще возможны были решения, никак не коррелирующие с официальными задачами. Пример того, как обращаясь к сюжету «смерть вождя», художник реализовывал собственные интенции, а не пытался соответствовать партийным ожиданиям, дает картина К. С Петрова-Водкина «В. И. Ленин в гробу», датируемая 1924-м годом. Пример, надо сказать, уникальный.

Произведение К. С. Петрова-Водкина достаточно точно повторяет композицию, основные элементы карандашного рисунка, который мастер выполнил, когда в числе 25-ти приглашенных художников работал в Колонном зале Дома Союзов. Уже один этот факт делает картину необычной. Все остальные авторы, создавая живописное полотно на основе предварительных зарисовок, меняли композицию: предпочитали «отходить» от гроба с умершим, показывать его на расстоянии, освобождая пространство для демонстрации живых персонажей. В картине Петрова-Водкина почти всю плоскость холста занимает изображение мертвого вождя. С бесстрашием и точностью документалиста художник всматривается в его лицо, сухо и скрупулезно фиксирует заострившиеся черты. Но наряду с сверхкрупным планом в картине используется план общий: в верхней части холста изображены десятки людей, скорбно стоящие в почтительном отдалении от гроба. Они безымянны и безлики. Схематизм и обобщенность изображения лиц живых людей контрастирует с предельной, «топографической» точностью мертвого лица; их затесненное, шеренгообразное стояние где-то на заднем плане – с масштабом его огромной, неподвижно лежащей фигуры, занимающей почти все видимое пространство. Данная игра масштабов становится игрой значений и воспринимается как основание для предельно символического прочтения произведения. Художник визуализировал композиционную схему, которая в скором времени приобретет общегосударственный размах и будет на протяжении последующих десятилетий вновь и вновь воспроизводится у стен Кремля: толпы безликих и скорбных живых, идущие на поклон к мертвому.
Среди скорбящих художник не изобразил ни одного исторического персонажа, ни одного «члена ЦК, пришедшего проститься с вождем мирового пролетариата». Картина Петрова-Водкина представляет собой тот редкий в советской живописной танатологии случай, когда основанием для ее возникновения служил художественный замысел автора, а не его готовность выполнять пропагандистские задачи. Стремление вписать смерть вождя в систему формирующихся официальных установок продемонстрировал И. И. Бродский – один из главных творцов живописной ленинианы. К 1924-му году художник уже имел в своем активе несколько портретов Ленина и, конечно же, не мог пройти мимо темы его смерти.

В отличие от Петрова-Водкина, мало интересовавшегося роскошью оформления Колонного зала, Бродский не жалел усилий на фиксацию деталей траурной декорации. Мерный ритм колонн, пальм, елей, хрустальных люстр, затянутых в черный муар, - все перенесено на полотно и служит обрамлением, усиливающим значительность изображенной сцены. Не фигура мертвого вождя в его реалистическом или символическом прочтении интересует художника, а визуализация государственного ритуала. На огромной и пышно украшенной сцене представлено всего лишь несколько персонажей. Они стоят вокруг гроба и, подобно апостолам в иконографии «Успения», либо всматриваются в лицо умершего, либо погружаются в собственные размышления. Все ближайшие ученики и соратники «названы» поименно: Бухарин, Дзержинский, Зиновьев, Каменев, Енукидзе, Сталин, Крупская и другие. Крупская присутствует в этой группе не в роли жены, она введена автором в круг соратников. Именно в этом качестве она «получила право» на портретное изображение, на непосредственную близость к мертвому вождю. Остальных родственников Ленина (его сестру) художник еще не решился совсем убрать со сцены, но уже вполне наглядно отделил и отдалил от группы, состоящей из «самых близких» и «самых верных»: изобразил со спины, превратив в стаффажную фигуру. Таким образом, чуткий к политической конъюнктуре автор изобразил не просто государственный похоронный ритуал, а превращение этого ритуала в акт репрезентации важнейшей советской идеологемы: вождь умер, но дело его живет. Живет в первую очередь благодаря «апостолам», верным ученикам, духовным наследникам. Именно они, сгрудившиеся у гроба, выражают решимость, готовность «нести знамя борьбы». Сам факт их присутствия на полотне есть демонстрация результатов совершившегося отбора: здесь могли появиться только те, кого причисляли к «наследникам дела Ленина». Картина визуализировала, как в стране похоронный ритуал был превращен в своеобразный процесс «инаугурации», напоминавший архаический ритуал перехода власти, сопровождаемый клятвой над мертвым телом. Живой вождь над гробом мертвого – такая композиция очень скоро станет отточенной иконографической формулой. Бродский сделал на этом пути первый шаг. Удивительно, но его полотно не сразу было принято комиссией, членов которой не удовлетворил образ Ленина. Пришлось переписывать картину, уделяя больше внимания лицу мертвого вождя. И данный факт свидетельствует о том, что художник оказался более чутким к идеологическим запросам, к пониманию смысла государственного похоронного ритуала и задач его живописной репрезентации, чем члены государственной комиссии. Его внимание было сосредоточено не на мертвом вожде, а на его живых приемниках. Все дальнейшие трансформации сюжета шли по пути неуклонного уменьшения количества соратников у гроба. На картине Л. Маркова «Почетный караул у гроба С. М. Кирова» (1934) их представлено только пять.

Художник И. Горюшкин-Сорокопудов уменьшил количество «достойных» до трех и впервые дал картине «правильное» название: «И. В. Сталин у гроба В.И. Ленина».

Конечно, акцент в названии поставлен не на Ленине. С равным успехом это имя можно заменить (и его заменяли) на другие: «Сталин у гроба Кирова», «Сталин у гроба Жданова» и т.д. ( в то время как картины с названием «Жданов у гроба Ленина», «Киров у гроба Ленина» никогда не появлялись). Менялись мертвые, но оставался неизменным тот, вокруг которого весь этот пышный ритуал вращался, кто очень скоро стал его главным действующим лицом. В данной работе он один стоит над гробом, присутствие Крупской и Ворошилова выглядит как необязательное дополнение. Их еще не убрали из картины, но вывели из пространства «диалога» мертвого с живым, из того сакрального пространства, в котором происходит репрезентация процесса наследования власти. С каждым следующим годом искомая композиционная схема вырисовывалась все отчетливее. Подхватывая друг у друга эстафету, художники шли к идеальному решению. Пример такого решения демонстрирует картина Н. Рутковского «И. Сталин у гроба С. Кирова».

На ней уже нет ни одного персонажа второго плана. Только в глубине сцены намечены силуэты «массовки». Обобщенные линии человеческих фигур вторят архитектурным вертикалям Таврического дворца (Прощание с С.М. Кировым первоначально проходило в Ленинграде, куда приехали члены ЦК РКП(б) и Политбюро во главе с Сталиным. Всего 300 человек. Затем гроб с телом Кирова специальным поездом был перевезен в Москву и установлен в Колонном зале Дома Союзов). На первом плане остались только двое – мертвый и живой. Рядом с ними нет никого. Никого, кто достоин занять место в сцене, обретающей предельно символическое звучание.

А. Герасимов. И. В. Сталин у гроба А. А. Жданова. 1949

Наглядным индикатором смысловых трансформаций выступал формат картины: поскольку композиция становилась двухфигурной, и в ней живой, стоящий в полный рост персонаж представал более значимым, чем мертвый, полотно, отражая систему этих значимостей, все ощутимей вытягивалось вверх, обретало вертикальный формат. В таком живописном пространстве не было места для излишних деталей, не было возможностей для разворачивания нарратива. Оно тотально символично. Смерть, зажатая в нем, не имела никаких «побочных» (семейных, личных) измерений, она полностью подчинялась идеологическим задачам, становилась всего лишь поводом показать еще одно «амплуа» Сталина, очертить пределы его власти, точнее, показать ее беспредельность. Человека, лежащего в гробу, на таком полотне едва видно. Чтобы в вертикальный формат вместить горизонталь лежащей фигуры, эту фигуру необходимо значительно уменьшить и подальше отодвинуть от края картины. Мертвое тело, действительно, превращалось в «тело-знак». Точкой, отмечающей окончательное становление канона, стала картина А. М. Герасимова «И. В. Сталин у гроба А. А. Жданова», созданная в 1949-м году. Ее формат, композиция, колорит вторят формату, композиции и колориту картины Рутковского. Однако Герасимов внес важное изменение в расположение фигур на полотне: он поставил Сталина не на первом плане, перед гробом соратника, а за ним. Тем самым отвел ему место, которое в композиции «Успения» традиционно отведено Христу, принимающему душу Богородицы (именно в рамках данного сюжета в христианской традиции разработан канон изображения человека на смертном ложе и сцены прощания с ним). Кроме того, если сравнить картину А. Герасимова, например, с упоминавшейся выше работой И. Горюшкина-Сорокопудова, видно, что Герасимов приподнял фигуру Сталина над гробом. Именно так изображали Христа в иконографии Успения. Подобные решения наглядно подтверждают слова И. Голомштока: «При всей провозглашаемой атеистичности культуры соцреализма (как части общесоветской идеологии) в ней всегда существовала подспудная связь с культово-религиозной традицией». Критики 1930-1950-х годов постоянно сетовали на то, что, создавая образы вождей, художники не поднимались до обобщения, оказывались бессильными перед необходимостью показать их всемирно-историческое значение. Герасимов достиг не только искомого обобщения, но также сакрализации образа вождя за счет подключения – вряд ли осознанного, но от того не менее показательного – к многовековой христианской иконографии. Тот факт, что картине – единственной из всех работ мортальной тематики – была присвоена Сталинская премия, свидетельствует, что данный посыл был принят и оценен (конечно, на подсознательном уровне, через подключение к архетипу). Постепенная трансформация жанра предельно наглядно демонстрировала изменение роли Сталина в ритуале. В сценах похорон Ленина он изображался сначала в качестве одного из «апостолов», позже – в качестве единственного, а в сценах похорон своих соратников, начиная с 1934-го года, он выполнял роль «Учителя». Если в 1920-х художники участвовали в формировании культа мертвого вождя, то в 1930-1950-х они формировали культ вождя живого. Живописные работы визуализировали идею безграничности его власти, простирающейся за пределы обыденного человеческого существования. Репрезентированную в живописи новую ипостась вождя легко считывали зрители. Так, в одной из статей, написанных в 1949-м году по поводу присуждения картине Герасимова Сталинской премии, автор, указывая на особенности ее восприятия простыми советскими людьми, восклицал: «Их взоры обращены на своего вождя и лежащего в гробу его верного ученика. Так смотрят с бережным и душевным участием на отца, лишившегося своего родного сына, на любимого учителя , потерявшего одного их своих преданнейших учеников...». Поскольку картины были призваны не просто изображать ритуал прощания, но манифестировать власть над смертью, ее «приручение» и «присвоение», они не могли иметь и никогда не имели трагического звучания. Подобно тому, как в христианском календаре Успение Богородицы – один из главных – двунадесятых – праздников, в советском календаре смерть вождя – тоже праздник, а значит, его визуализация требовала особого художественного языка. Все произведения на данную тему – это парадные полотна, наполненные подобающими деталями: взмывающими вверх колоннами, драпировками в красном цвете, пальмами, обилием цветов, величественным предстоянием главного персонажа. Весь торжественно-праздничный строй картин звучал как гимн, близкий христианскому «смертью смерть поправ»: «… каждое произведение социалистического реализма еще до своего появления обеспечено счастливым финалом… Этот финал может быть печальным для героя, тем не менее, он всегда радостен с точки зрения сверхличной цели, и автор от своего имени или устами умирающего героя, не забывает высказать твердую уверенность в нашей конечной победе... Даже если это трагедия, это оптимистическая трагедия». Официально одобренный живописный канон, на формирование которого потребовались десятилетия, просуществовал недолго. Он распался, как только умер центральный персонаж. Сталин мыслился во всех произведениях похоронной тематики только в качестве живого участника, «распорядителя смерти». Вся композиционная логика полотен исходила из этого факта. Когда же художников пригласили на церемонию похорон «вождя народов», когда стали появляться работы, отображающие данное событие, оказалось, что все возводимое здание живописного канона в одночасье рухнуло. Никому не пришло в голову занять «священное место» над гробом изображением кого-либо из соратников Сталина. В итоге советские художники вернулись к исходной композиции: портрет правителя на смертном ложе. Ближе всего к традиционной схеме этюд М. Абдуллаева «Гроб с телом И. В. Сталина в Колонном зале Дома Союзов», представляющий собой профильный портрет мертвого вождя.

Его автор, несколькими годами ранее окончивший обучение в Московском художественном институте им. В. И. Сурикова и сохранявший статус молодого художника, не мог быть приглашенным в Колонный зал. Основой для работы послужили посмертные фотографии, напечатанные во многих советских газетах и журналах. Художник стремился скрыть изобразительную вторичность своей работы, придав ей вид быстро и широко написанного этюда. Однако его композиционная зависимость прочитывается однозначно. И, вслед за фотографией, решает только одну задачу – сохранить для истории черты сталинского лица.
Когда же художники стремились создать полотно более монументальное, включавшее изображение интерьера Колонного зала, особенно явственной становилась безлюдность траурного пространства. На картинах отсутствовали не только соратники, но даже «массовка» – далекие силуэты людей, многотысячными потоками устремившихся на прощание со Сталиным. Образовавшуюся пустоту за гробом заполняли по-разному. А. Герасимов, уже традиционно, задекорировал ее пальмовыми ветками («Похороны И. В. Сталина», 1953). Неожиданный вариант предложил С. Дудник «Сталин в гробу. 6 марта 1953 года».

На том месте, где обычно стоял Сталин, художник изобразил не то ствол пальмы, не то просвет между двумя красными драпировками. Темная вертикаль, заменившая живых людей, выглядит символично, если не сказать зловеще. Сталин был последним из советских вождей, в ритуале похорон которого принимали участие художники. В последующие годы их уже не приглашали в Колонный зал Дома Союзов. Традиция, рожденная с уходом одного вождя, прекратила свое существование с уходом другого. «Похоронная живопись», в своем развитии столь последовательно отражавшая все идеологические изгибы эпохи, оказалась больше ненужной. Ее трансформации были почти хрестоматийными. Они вполне способны иллюстрировать многие положения концепции В. Паперного о двух культурах. Движение от исходных работ 1920-х годов к произведениям 1930–1950-х – это движение от горизонтального – к вертикальному, от равномерного – к иерархическому, от коллективного – к индивидуальному, от целесообразного – к художественному, от акцента на неживом – к акцентированию живого. Но главное – это движение к сложению канона, призванного не столько правдиво отражать ритуал, сколько репрезентировать его в качестве события сакрального, наполненного символическими значениями. И на этом пути в поисках адекватного художественного языка советские художники обращались не только к дореволюционной традиции фиксации похоронного ритуала, но и к христианской иконографии. Композиции, решенные подобным образом, переносили в советскую живопись христианскую идею победы над смертью, идею власти над ней. Они становились одной из форм присвоения, идеологизации смерти, превращения ее в органичную и упорядоченную часть советского универсума.

@темы: Тени смерти, атрибуты погребения и похорон, Изобразительное искусство

---

Письмо

[The Highgate Vampire]

Наше сообщество со временем превратилось в объект своего рассказа. Это заросшее закрытое кладбище с разрушенными надгробиями ("спасибо" большое всем модернизированным фотохостингам). Но все же оно законсервировано, так как о нем помнят его модераторы. И по возможности пытаемся местами наводить порядок.
Будут ли еще посты? Мы не знаем (до сих пор не очень понятно, что делать с постами, где исчезли все фото). Хотя пространство diary давало больше простора, чем статьи VK. Поэтому две наши платформы существуют как закрытое старое кладбище (где свежие захоронения возможны только при ликвидации заброшенных) и новое, действующее по соседству
Кладбищенскую тему мы не бросили. Страница VK активна. Недавно у нас вышел прекрасный эксклюзивный материал на тему Макабра в провинции Бергамо.
У нас еще спрашивали, не хотим ли мы вести страницу в Инстаграме или Фэйсбуке. Нет. По многим различным причинам. Мы весной только систематизировали папки с искусством и оссуариями, что заняло месяц, а сил ушло очень много.

В общем... Мы не забыли эту страницу. Возможно здесь что-то еще будет.

Очень приятно, что вы помните о нас и периодически мы получаем от вас отклик. Мы ценим это, правда. Happy Halloween!

@темы: администраторское

---

Кинетические скульптуры "Обновление"

[The Highgate Vampire]

Выставка кинетических скульптур «Обновление» (Аптекарский огород, Москва, до конца августа)
Всё в окружающем нас мире постоянно обновляется. Круговорот рождения, роста, исчезновения и нового рождения никогда не останавливается и длится с тех пор, как существует наша планета. Так, моря становятся пустынями, древние моллюски — сегодняшней нефтью, травы — землей, из которых затем вырастают новые травы. Все движется в этом постоянном круговороте, и все рано или поздно становится чем-то другим.
Человек не находится в стороне от этого процесса, он — его полноправная часть.
Человеческое тело — это полигон, на наших глазах разворачивающий картину бесконечных смертей и рождений. Каждое такое рождение — еще один маленький шажок вперед, в живое, дышащее будущее, вот только каким будет это будущее и кто сможет его увидеть?
Этим вопросом задается художник Анастасия Дубач. В своей серии работ «Обновление», состоящей из семи кинетических скульптур, Анастасия предлагает нам по-настоящему «космическую» загадку. Насколько красива может быть смерть? Насколько живыми могут быть срезанные цветы и мертвые камни? Что мы увидим, если к анатомическому взгляду на сердце прибавим взгляд мечтательного естествоиспытателя? На такие вопросы нельзя найти конечных ответов, потому что эти вопросы всегда будут шире, чем любое восприятие и даже самая дерзкая мысль.
Скульптуры могут только намекнуть на один из возможных вариантов ответа: живое сердце покрыто одновременно шипами и розами; легкие дышат, но для дыхания им нужны стенки куба; мозг, как насос, перегоняет мысли по трубкам, но, кажется, это просто вода… Нас преследует двусмысленность, но именно она может стать ключом к пониманию, развернуть нас к лицом к космической тайне природы.
К чему бы ни привела нас загадка, кое-что все же останется неизбежным. Будущее обязательно наступит, чье-то сердце покроется шипами, а из черепа вырастут зеленые травы. Земля, дойдя до полного истощения силами человеческих рук, снова возродится и обновит все, что на ней когда-то было. Если мы хотим принять это обновление как его участники и свидетели, нам необходимо понять, что мы сами — его часть.
Наши легкие обрастают цветами, а сквозь черепа пробиваются ростки новой жизни.
Мы дышим, и вместе с нами — дышит все вокруг.

Текст представлен к выставке «Обновление» Анастасии Дубач в Ботаническом саду МГУ «Аптекарский огород»

+Символика деревьев и растений+

@темы: творчество на тему

---

Поморская быль

[The Highgate Vampire]

Борис Шергин "Для увеселения"

Владимиру Сякину

В семидесятых годах прошлого столетия плыли мы первым весенним рейсом из Белого моря в Мурманское.
Льдина у Терского берега вынудила нас взять на восток. Стали попадаться отмелые места. Вдруг старик рулевой сдернул шапку и поклонился в сторону еле видимой каменной грядки.
— Заповедь положена,— пояснил старик.—«Все плывущие в этих местах моря-океана, поминайте братьев Ивана и Ондреяна».
Белое море изобилует преданиями. История, которую услышал я от старика рулевого, случилась во времена недавние, но и на ней лежала печать какого-то величественного спокойствия, вообще свойственного северным сказаниям.
Иван и Ондреян, фамилии Личутины, были родом с Мезени. В свои молодые годы трудились они на верфях Архангельска. По штату числились плотниками, а на деле выполняли резное художество. Старики помнят этот избыток деревянных аллегорий на носу и корме корабля. Изображался олень, и орел, и феникс, и лев; также кумирические боги и знатные особы. Все это резчик должен был поставить в живность, чтобы как в натуре. На корме находился клейнод, или герб, того становища, к которому приписано судно.
Вот какое художество доверено было братьям Личутиным! И они оправдывали это доверие с самой выдающейся фантазией. Увы, одни чертежи остались на посмотрение потомков.
К концу сороковых годов, в силу каких-то семейных обстоятельств, братья Личутины воротились в Мезень. По примеру прадедов-дедов занялись морским промыслом. На Канском берегу была у них становая изба. Сюда приходили на карбасе, отсюда напускались в море, в сторону помянутого корга.
На малой каменной грядке живали по нескольку дней, смотря по ветру, по рыбе, по воде. Сюда завозили хлеб, дрова, пресную воду. Так продолжалось лет семь или восемь. Наступил 1857 год, весьма неблагоприятный для мореплавания. В конце августа Иван с Ондреяном опять, как гагары, залетели на свой островок. Таково рыбацкое обыкновение: «Пола мокра, дак брюхо сыто».
И вот хлеб доели, воду выпили — утром, с попутной водой, изладились плыть на матерую землю. Промышленную рыбу и снасть положили на карбас. Карбас поставили на якорь меж камней. Сами уснули на бережку, у огонька. Был канун Семена дня, летопроводца. А ночью ударила штормовая непогодушка. Взводень, вал морской, выхватил карбас из каменных воротцев, сорвал с якорей и унес безвестно куда.
Беда случилась страшная, непоправимая. Островок лежал в стороне от расхожих морских путей. По времени осени нельзя было ждать проходящего судна. Рыбки достать нечем. Валящие кости да рыбьи черева — то и питание. А питье — сколько дождя или снегу выпадет.
Иван и Ондреян понимали свое положение, ясно предвидели свой близкий конец и отнеслись к этой неизбежности спокойно и великодушно.
Они рассудили так: «Не мы первые, не мы последние. Мало ли нашего брата пропадает в относах морских, пропадает в кораблекрушениях. Если на свете не станет еще двоих рядовых промышленников, от этого белому свету перемененья не будет».
По обычаю надобно было оставить извещение в письменной форме: кто они, погибшие, и откуда они, и по какой причине померли. Если не разыщет родня, то, приведется, случайный мореходец даст знать на родину.
На островке оставалась столешница, на которой чистили рыбу и обедали. Это был телдос, звено карбасного поддона. Четыре четверти в длину, три в ширину.
При поясах имелись промышленные ножи — клепики.
Оставалось ножом по доске нацарапать несвязные слова предсмертного вопля. Но эти два мужика — мезенские мещане по званью — были вдохновенными художниками по призванью.
Не крик, не проклятье судьбе оставили по себе братья Личутины. Они вспомнили любезное сердцу художество. Простая столешница превратилась в произведение искусства. Вместо сосновой доски видим резное надгробие высокого стиля.
Чудное дело! Смерть наступила на остров, смерть взмахнулась косой, братья видят ее — и слагают гимн жизни, поют песнь красоте. И эпитафию они себе слагают в торжественных стихах.
Ондреян, младший брат, прожил на островке шесть недель. День его смерти отметил Иван на затыле достопамятной доски.
Когда сложил на груди свои художные руки Иван, того нашими человеческими письменами не записано. На следующий год, вслед за вешнею льдиной, племянник Личутиных отправился отыскивать своих дядьев. Золотистая доска в черных камнях была хорошей приметой. Племянник все обрядил и утвердил. Списал эпитафию.
История, рассказанная мезенским стариком, запала мне в сердце. Повидать место покоя безвестных художников стало для меня заветной мечтой. Но годы катятся, дни торопятся...
В 1883 году управление гидрографии наряжает меня с капитаном Лоушкиным ставить приметные знаки о западный берег Канской земли. В июне, в лучах незакатимого солнца, держали мы курс от Конушиного мыса под Север. Я рассказал Максиму Лоушкину о братьях Личутиных. Определили место личутинского корга.
Канун Ивана Купала шкуна стояла у берега. О вечерней воде побежали мы с Максимом Лоушкиным в шлюпке под парусом. Правили в голомя. Ближе к полуночи ветер упал. Над водами потянулись туманы. В тишине плеснул взводенок — признак отмели. Закрыли парус, тихонько пошли на веслах. В этот тихостный час и птица морская сидит на камнях, не шевелится. Где села, там и сидит, молчит, тишину караулит.
— Теперь где-нибудь близко,— шепчет мне Максим Лоушкин.
И вот слышим: за туманной завесой кто-то играет на гуслях. Кто-то поет, с кем-то беседует... Они это, Иван с Ондреяном! Туман-то будто рука подняла. Заветный островок перед нами как со дна моря всплыл. Камни вкруг невысокого взлобья. На каждом камне большая белая птица. А что гусли играли — это легкий прибой. Волна о камень плеснет да с камня бежит. Причалили; осторожно ступаем, чтобы птиц не задеть. А они сидят, как изваяния. Все как заколдовано. Все будто в сказке. То ли не сказка: полуночное солнце будто читает ту доску личутинскую и начитаться не может.
Мы шапки сняли, наглядеться не можем. Перед нами художество, дело рук человеческих. А как пристало оно здесь к безбрежности моря, к этим птицам, сидящим на отмели, к нежной, светлой тусклости неба!
Достопамятная доска с краев обомшела, иссечена ветром и солеными брызгами. Но не увяло художество, не устарела соразмерность пропорций, не полиняло изящество вкуса.
Посредине доски письмена — эпитафия,— делано высокой резьбой. По сторонам резана рама — обнос, с такою иллюзией, что узор неустанно бежит. По углам аллегории — тонущий корабль; опрокинутый факел; якорь спасения; птица феникс, горящая и не сгорающая. Стали читать эпитафию:

Корабельные плотники Иван с Ондреяном
Здесь скончали земные труды,
И на долгий отдых повалились,
И ждут архангеловой трубы.

Осенью 1857-го года
Окинула море грозна непогода.
Божьим судом или своею оплошкой
Карбас утерялся со снастьми и припасом,
И нам, братьям, досталось на здешней корге
Ждать смертного часу.

Чтобы ум отманить от безвременной скуки,
К сей доске приложили мы старательные руки...
Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья;
Иван летопись писал для уведомленья,
Что родом мы Личутины, Григорьевы дети,
Мезенски мещана.
И помяните нас, все плывущие
В сих концах моря-океана.

Капитан Лоушкин тогда заплакал, когда дошел до этого слова — «для увеселенья». А я этой рифмы не стерпел — «на долгий отдых повалились».
Проплакали и отерли слезы: вокруг-то очень необыкновенно было. Малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца.
Неизъяснимая, непонятная радость начала шириться в сердце. Где понять!.. Где изъяснить!..
Обратно с Максимом плыли — молчали.
Боялись — не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного.
Да разве потеряешь?!

Борис Викторович Шергин (16 (28) июля 1893, Архангельск — 30 октября 1973, Москва) — русский писатель, фольклорист, публицист и художник, известный (как и С. Г. Писахов) главным образом историями из жизни поморов.

@темы: погребальные сооружения, кинематограф

---

Трагедия мумий

[The Highgate Vampire]

Если бы проклятье фараонов существовало, европейская цивилизация давно бы вымерла. Поразительно, как мало почтения люди испытывали к мумиям, и как много способов применения для них нашли.
Натуральный битум был одним из традиционных средств арабской и персидской медицины. Выдающийся ученый и врач Авиценна (Ибн Сина) в 11 веке описал лечение абсцессов, переломов, ушибов, тошноты, язв с помощью мумия (от «мум» — воск). Тогда на препарат обратили внимание в университете итальянского Салерно, где переводили научные труды восточных авторов.
В текстах арабских и персидских ученых происхождение мумия не разъяснялось. Местные специалисты и так знали, что это такое. Но европейцы, увидев знакомое слово, возбудились. Они стали добавлять в переводы свои комментарии. «Это субстанция, которую можно найти в землях, где похоронены тела, забальзамированные с алоэ, с которым жидкости из тела смешиваются и превращаются в мумию», — писал итальянский ученый Герард Кремонский. Подобную эрудицию проявлял практически каждый переводчик. Остальное было делом времени.
В 13 веке уже повсеместно в Европе считалось, что целительное вещество мумия можно найти в египетских гробницах. Оно должно быть черным, вязким и плотным.
МУМИЙНАЯ ЭКОНОМИКА
На дворе 15 век. Тела египтян считаются лекарственным средством. В дело вступают расхитители гробниц. Сильнее всего страдают бедные, сравнительно свежие погребения. В них действительно находят битум. На рубеже нашей эры из-за дешевизны его стали использовать для бальзамирования вместо натрового щелока (отвар золы с щелочной реакцией) и камеди (древесная смола). Смола глубоко проникала в ткани и смешивалась с ними настолько, что визуально трудно определить где битум, а где кости.
К 16 веку формируется рынок торговли мумиями. Появляется ассортимент: mumia vulgaris (мумия обыкновенная), mumia arabus (мумия арабская), mumia sepulchorum (мумия из гробниц). Европа страстно желает чудодейственное средство.
Купец Йоханн Хеллфирих из Лейпцига пытается купить в Египте хоть одну из тех правильных «черных, как уголь» мумий, которые «местные ищут с величайшей энергией и продают торговцам из Каира». Некий англичанин в 1580 году упоминает: «Тела древних людей, не сгнившие, а целые, выкапывают ежедневно. Эти мертвые тела и есть те мумии, которых врачи и аптекари заставляют нас глотать против нашей воли».

LivreLa cosmographie universelle d'André Thevet. Vol. 1 (Afrique, Asie)
Страница из «Универсальной космографии» (1575) Андре Теве с гравюрой, иллюстрирующей охоту местного населения за мумиями. Источник: Национальная библиотека Франции

Геродот в 5 веке до н. э. описал три египетских способа бальзамирования.
Элитный: «Мозг извлекают крючком через ноздри. Делают разрез ниже живота, очищают брюшную полость от внутренностей и наполняют благовониями. Зашивают и на 70 дней кладут в натровый щелок. Потом обвивают повязкой и намазывают камедью, вместо клея». Для среднего класса: «Через задний проход впрыскивают кедровое масло, кладут тело в натровый щелок, а спустя определенный срок масло выпускают. Оно разлагает внутренности, а щелок — мясо. От покойника остаются лишь кожа да кости». Для бедняков: «В чрево вливают сок редьки и кладут тело в натровый щелок на 70 дней».
Предложение не успевает за спросом. Начинается производство подделок из трупов преступников. В 1564 году врача короля Наварры Ги де ля Фонтена привели в Каире к торговцу мумией. Тот признался, что готовит средство сам, и удивился, как европейцы с их изящным вкусом могут есть подобную гадость.
НА КОРМ РЫБАМ
Мумией лечат знать. Французский король Франциск I (1494–1547) никогда не выезжает на охоту без мешочка со средством. Но наступает прозрение: арабская мумия — это не мумия египтянина! Аматус Лузитанус из Португалии обвиняет неумелых переводчиков. С ним солидарен Валерий Корд, профессор университета Виттенберга.
Сам факт поедания трупов в медицинских целях никого не ужасает, поскольку укладывается в тогдашнюю медицинскую практику. К примеру, датский король Кристиан IV лечился от эпилепсии порошком из перемолотых черепов казненных преступников (Severed: A History of Heads Lost and Heads Found by Frances Larson).
Главная проблема средства — лекарство не действует. По утверждению врача четырех французских королей и одного из основателей современной хирургии Амбруаза Паре (1510–1590), он сотни раз назначал мумию, но результата не видел.
В конце 17 века ученые открыто насмехаются над мумией. Французский ботаник Пьер Поме (1658–1699) долго описывает, как отличить настоящую мумию от фальшивой, а после замечает, что лучше всего вещество годится для прикормки рыбы. Это не было шуткой. В «Отдыхе джентльмена» 1686 года Ричард Блом советует приманивать рыбу мумией, смешанной с конопляным семенем.
В 18 веке лечение мумиями общепризнано шарлатанством. Но в 1798 году Наполеон отправляется завоевывать Египет, и мания выходит на новый уровень.
ЗАМОРСКИЙ СУВЕНИР
Поход Наполеона порождает в Европе моду на все египетское. Жадно скупаются папирусы, талисманы в виде скарабеев и, конечно, мумии. На улице Каира можно встретить торговцев целыми телами, но гораздо чаще продаются фрагменты.
Туристы 19 века копаются в корзинах, из которых руки мумий торчат, словно багеты. Самый ходовой товар — головы, самый дорогой — мумии из богатых гробниц.
Цены минимальные: голову можно купить за 10—20 египетских пиастров. Все это нелегально вывозится в Европу. На рабочем столе писателя Густава Флобера 30 лет стояла мумифицированная ступня, которую он добыл в Египте, ползая «как червь» по пещерам.

Egyptian mummy seller (1875, Félix Bonfils)
Уличный торговец мумиями, Египет, 1875 год. Фото: Félix Bonfils / GEO-Special Ägypten, Nr 3. Juni 1993 S. 16 / Wikipedia

«Это было бы не слишком респектабельно — показаться в Европе по возвращению из Египта без крокодила в одной руке и мумии в другой», — писал монах Фердинанд де Жерамб в 1833 году.
Мумий уже не ели, они превратились в аттракцион. Разматывание бинтов стало кульминацией званых вечеров и платных шоу, которые завершались научно-популярными лекциями.
«Работа по распеленанию началась. Верхний конверт бинтов из грубого льна был вскрыт ножницами. Слабый запах бальзама, специй и ароматических веществ наполнил комнату, напоминая запахи аптеки. Затем был найден конец бинта, и мумию поставили прямо, чтобы разматывающий мог свободно двигаться вокруг нее… И вот два белых глаза с черными зрачками засверкали своей искусственной жизнью. Это были эмалированные глаза, которые обычно вставляли бережно сделанным мумиям», — так писатель Теофиль Готье описывал шоу, устроенное на Парижской выставке в 1855 году.
МУМИЯ ДЛЯ ТОНКИХ МАЗКОВ
Призывы уважать погребения и прах египтян зазвучали только в конце 19 века. Но, прежде чем успокоиться в музеях, мумиям еще предстояло поработать на искусство. Ими пишут картины.
Двести лет европейские художники применяют порошок из мумий в качестве коричневого пигмента. Считалось, что у него хорошая прозрачность, им удобно работать тонкими мазками. Только в 1837 году английский химик Джордж Филд в трактате о красках и пигментах заключает: «Мы не добьемся ничего особенного, размазывая по холстам останки жены какого-нибудь Потифара, чего можно добиться при помощи более приличных и устойчивых материалов».
Примером интенсивного использования пигмента «Мумия коричневый» часто называют картину Мартина Дроллинга «На кухне» (1815).
Символическую точку в арт-каннибализме поставил случай, произошедший в июне 1881 года. Английский живописец Эдвард Берн-Джонс собрал на ланч в саду своих приятелей. Один из них рассказал, что недавно получил приглашение посетить мастерскую по изготовлению красок, чтобы глянуть на мумию перед ее перетиранием в пигмент. Берн-Джонс начал спорить: «Наверное, краска названа из-за сходства цвета! Не может быть, что ее делают из тел!» Друзья убедили его в обратном.
Художник выбежал из-за стола и вернулся с тюбиком краски «Мумия коричневый». Он заявил, что хочет обеспечить этому человеку достойное погребение. Присутствующие выкопали ямку и торжественно похоронили тюбик с краской. 15-летняя дочь хозяина посадила на могиле цветы. ©
*
"Трагедия пирамид" Элебрахт Петер

С Пикабу: Мумия и мумиё. Трагедия египетских правителей

©
• Зачем ворошить мир мертвых?
Гробницы начинали грабить в первые годы после захоронений и это продолжается до наших дней. Но лишь благодаря работе археологов, египтологов и историков, они хоть как-то могут остаться в сохранности, ведь как-никак, но это культурное наследие человечества. Если гробницу не откроют египтологи и не законсервируют найденное, ее найдут грабители, самое ценное уйдет на черный рынок, что-то будет потеряно навсегда.
И приведу цитату Г. Картера: «Вниманию критиков, называющих нас вандалами за то, что мы извлекаем найденные предметы из гробниц. Сохранность древностей можно обеспечить только тогда, когда они перенесены в музеи. Если оставить их на месте, они рано или поздно, но совершенно неизбежно попадут в руки воров, а это с любой практической точки зрения будет концом найденных вещей» © Говард Картер
• Если бы египтяне не клали в гробницы сокровища, никто бы не грабил!
Но ведь такое происходит и до сих пор, не так ли? В могилы покойники уходят в дорогущих гробах, шикарных костюмах, с личными вещами и сверху ставится помпезное надгробие. Раз такое человечеству свойственно, то какие вопросы к египтянам?
Чтобы понять, какой печальной участи подвергались цари и вельможи Древнего Египта, а так же люди различных сословий и периодов, воздвигшие множество грандиозных памятников, обратимся к немецкому историку Петеру Элебрахту (Peter Ehlebracht), который очень хорошо описал трагедию многих памятников Древнего Египта.
Привожу выдержки из его книги «Трагедия пирамид: 5000 лет разграбления египетских усыпальниц», которую так же советую почитать, кому интересна тема Египта. Сопровождаю фотографиями мумий.
Большая часть обитателей деревни Саккара, которая лежит близ означенных пещерных усыпальниц, промышляет тем, что раскапывает оные пещеры и изымает набальзамированные мертвые тела, понеже бесплодные земли сего края едва могут доставить людям пропитание. Оные мертвые тела набальзамированы крепким снадобьем, более же всего — иудейскою смолою, но не изукрашены никоими египетскими символами.
Из «Обстоятельного и достоверного Африки описания, года 1668» доктора Олферта Даппера; первый немецкий перевод 1670 г.
Но сначала мы обратимся не к мумиям, а к мумиё. Это органо-минеральный продукт альтернативной медицины природного происхождения.
Мумиё напоминает тот густой черный состав, которым египтяне с начала III тыс. до н. э. бальзамировали тела умерших. Поскольку спрос на это средство был очень велик, затвердевшую массу в поздние времена стали счищать с черепов и остатков костей, выскабливать из полостей тела и перерабатывать. При остром дефиците не стоило быть щепетильным: таинственное бальзамирующее средство размазывалось вместе с высохшими волокнами мышц и остатками скелета. Мумиё, полученное таким способом, можно было поставлять в большом количестве.
Слово «мум», заимствованное из персидского, в арабском превратилось в «мумиё»: так называлась земляная, вернее, минеральная смола, известная под греческим наименованием «асфальт». Ее очень ценили как лечебное средство от разного рода телесных недугов. Хотя позже античным путешественникам и удавалось вывозить мумиё из этих краев, редкостного сырья было явно недостаточно. Пришлось обратиться к равноценным заменителям. Ловкие экспериментаторы не затрудняли себя поисками. Этим промыслом мумиё начался чудовищный грабеж египетских усыпальниц. Сначала речь шла об универсальном лечебном средстве, потом началась сущая чертовщина.
Согласно сообщению лекаря Абд-эль-Лятифа, датируемому примерно 1200 г., мумиё, полученное из трех человеческих черепов, продавалось за полдирхема (дирхем — серебряная монета весом 297 грамма). Добывавшийся из мумий экстракт был не дешев. Абд-эль-Лятиф говорит о свойствах земляной смолы, а также о том, что из тел мертвецов в Египте делают заменитель этого минерала, который так трудно добывать. «Он может служить в качестве заменителя!» — замечает врач.
Спрос вызвал громадное оживление торговли этим «весьма целебным снадобьем». Предприимчивые купцы Каира и Александрии позаботились о том, чтобы мумиё сделалось важной статьей экспорта в Европу. Они нанимали целые толпы египетских крестьян для раскопок некрополей. Корпорации торгашей экспортировали размолотые человеческие кости во все концы света — и неплохо наживались. В XIV—XV вв. мумиё сделалось обычным средством, продаваемым в аптеках и лавках лекарственных трав. Когда сырья снова стало не хватать, начали использовать трупы казненных преступников, тела умерших в богадельнях или погибших христиан, высушивая их на солнце. Так изготовлялись «настоящие мумии»!
Но поскольку и этот способ снабжения рынка не покрывал спроса, методы изготовления мумие приняли открыто преступные формы. Шайки грабителей похищали из могил только что похороненные тела, расчленяли их и вываривали в котлах до тех пор, пока мышцы не отделялись от костей; маслянистая жидкость капала из котла и, разлитая в склянки, сбывалась за бешеные деньги купцам-франкам. Согласно документам, в 1420 г. городской судья Каира приказал сечь нескольких осквернителей могил до тех пор, пока они не признаются, что расчленяли трупы людей и в своего рода «фармацевтической салотопке» и перерабатывали их в ходкое лекарственное средство.
В 1564 г. французский врач Ги де ла Фонтен из Наварры на складе одного из торговцев в Александрии обнаружил груды тел рабов, которые предназначались для переработки в пресловутое снадобье.
Джон Сандерсон, александрийский агент Турецкой торговой компании, в 1585 г. получил приказ правления включиться в торговлю мумиё. Бравый Джон не только обследовал подземелья с мумиями в Мемфисе, но и вызнал все о процветавшей в Каире и Александрии торговле трупами. Примерно 600 фунтов мумифицированной и высушенной мертвечины отправил он морем в Англию. В 1557 г. одно из медицинских изданий того времени, «Hortus Sani-tas» («Сад здоровья»), поместило статью об этом чудодейственном средстве, а также обо всем, что связано с таинственным снадобьем, применяемом с терапевтической целью в Аравии, Иудее и Египте.
Египетские власти пытались положить конец торговле трупами, издав соответствующий закон. Однако никакие постановления не смогли обуздать экспорт мумиё. Прибыль была столь высока и заманчива, что транспорт с большими грузами мумиё (мумии) продолжали пересекать Средиземное море и достигать Европы.
Среди распространенных на Ближнем Востоке лекарственных средств была отвратительная микстура, изготовлявшаяся из битума — смеси лекарственных углеводородов и еще каких-то незначительных добавок. Существовало убеждение в том, что вывезенные с загадочного Востока мумии имеют таинственные свойства. С помощью магии стремились усилить целебное действие битума. Шарлатаны и аптекари растворяли остатки мумий в винном уксусе и растительных маслах и делали мази, которые якобы помогали при воспалении легких и плеврите.
Французский врач Савари настолько уверовал в целительную силу этого снадобья, что считал доказанным утверждение, будто лишь совершенно черные и приятно пахнущие мумии оказывают положительное терапевтическое воздействие. Многие европейские естествоиспытатели считали эту «медицину» тем, чем она была на самом деле: «шарлатанской мерзостью». Но короли, князья и простые горожане продолжали искать препарат, которому молва приписывала сказочные свойства. В 1694 г. парижский купец и торговец аптекарскими товарами Пьер Поме в своей работе «Всеобщая история аптекарского дела»предпринял попытку отбить у людей охоту к употреблению средств, изготовляемых из мумий, изобразив на гравюрах отвратительный способ переработки трупов. Однако, раскрытие этой адской кухни не оказало никакого воздействия.
Люди перестали видеть различие между природным лекарственным средством античности и той отвратительной смесью, которая продавалась на рынке. Мумиё сделалось синонимом мумий, а сами мумии вплоть до XIX в. оставались основой для изготовления лекарств.
Покойники как простого, так и благородного звания выволакивались из гробниц, разодранные на части еще в погребальных камерах; они обращались сначала в прах и пепел, а затем в опечатанных фарфоровых сосудах отправлялись на международный рынок.
Мумия и мумиё. Трагедия египетских правителей Древний Египет, пирамида, храм, фараон, мумия, египтология, история, археология, длиннопост
Так, останки тех, кто жил в эпоху фараонов, вывозились из Египта в неограниченном количестве. Они стали невольными жертвами научных поисков и связанных с магией суеверий. Возможно, подобные суеверия не изжиты и по сей день. Например, в некоторых американских аптеках до сих пор можно купить несколько унций смеси «настоящего» мумиё.
В 1978 г. в Абу-Сире мне повстречалась одна крестьянка. В платке у нее было несколько комочков похожего на чай вещества. Она предложила его мне в качестве мумиё. Вместе с жителем одной из деревень я несколько дней бродил среди многочисленных гробниц Абу-Сира. Вдруг он нащупал в песке череп, смахнул с него остатки волос и истлевшую кожу, которая рассыпалась в его руке. Крестьянин поскреб указательным пальцем по черепу, заполненному песком: «Хочешь мумие? Люди говорят, что это стоит денег!»

@темы: Жизнь тела после смерти, Библиотека Вампира с Хайгейта, мумии

---

Валерий Брюсов (1873-1924)

[The Highgate Vampire]

Приходи путем знакомым
Разломать тяжелым ломом
Склепа каменную дверь.
Смерти таинство проверь.

Я лежу в покрове белом.
Чу! на теле охладелом
Проступила синева.
Хорошо! я не жива.

Кроток, робок свет лампады,
Сладко веянье прохлады,
Словно ветерок донес
Душный запах мертвых роз.

Не ломай мне рук согнутых,
Не томи очей сомкнутых.
Тесен гроб? прильни ко мне.
Страшен шорох в тишине.

Я послушна, я покорна.
Если страсть твоя упорна,
Ты до капли выпьешь яд
Едких, медленных услад.

В мире жизни - предпочтенье,
Утомленье, пресыщенье.
Смерть дает тебе во власть
Самовольно черпать страсть.

Тени будут утром стерты.
Я останусь все же мертвой,
Все ж безмолвней всех рабынь:
Так подруги не покинь!

Вновь на груди помертвелой
Заверни мой саван белый,
Дверь плотнее притвори,
Уходя в лучах зари.

Кротко мерное мерцанье,
Я храню следы свиданья,
Запах роз, и тишина:
Буду я тебе верна!
1900

В склепе

Ты в гробнице распростерта в миртовом венце.
Я целую лунный отблеск на твоем лице.
Сквозь решетчатые окна виден круг луны.
В ясном небе, как над нами, тайна тишины.
За тобой, у изголовья, венчик влажных роз,
На твоих глазах, как жемчуг, капли прежних слез.
Лунный луч, лаская розы, жемчуг серебрит,
Лунный свет обходит кругом мрамор старых плит.
Что ты видишь, что ты помнишь в непробудном сне?
Тени темные всё ниже клонятся ко мне.
Я пришел к тебе в гробницу через черный сад,
У дверей меня лемуры злобно сторожат.
Знаю, знаю, мне недолго быть вдвоем с тобой!
Лунный свет свершает мерно путь свой круговой.
Ты — недвижна, ты — прекрасна в миртовом венце.
Я целую свет небесный на твоем лице!
*

Загробный призыв

Загробный призыв
Опять, опять я — близко, рядом!
Мои слова расслышь, узнай!
Тебя пугали в детстве адом,
Тебе сулили в смерти рай.
Не верь: мы — здесь! Погасло зренье,
Не бьется сердце, умер слух,
Но знаю, слышу приближенье
Твое, как духа слышит дух.
Твои мечты горят, как свечи
Во мгле; ищу невольно их;
Дышу тобой, в минуту встречи,
Как запахом цветов ночных.
Усилием последней воли
Качаю завес… видишь дрожь?
Мне страшно, жутко мне до боли,
Но нашей связи не тревожь!
Как под водой дышать нет силы,
Так в мире косном душно мне…
Но для тебя, мой брат, мой милый,
Я снова — здесь, я — в глубине!
*

Черт и ведьма

Черт и ведьма
Ну, затеял перебранку
Косолапый лысый черт!
Голос — точно бьют в жестянку,
Морда — хуже песьих морд.
Да и ведьма тож не промах;
Черт ей слово, баба — два.
Лапы гнутся, как в изломах,
Точно дыня голова.
Дьявол за косы; так что же!
Изловчилась, и сама
Кулаком его по роже.
И пошла тут кутерьма!
Ругань, крики, визги, на-кось!
Сбилось туш до десяти.
Ну, такая вышла пакость,
Хоть оглобли вороти.
Всё смешалось в перепалке,
Раскачался наш котел.
Тут нечистый к этой свалке,
Помело взяв, подошел.
Крикнул, гикнул, дунул, плюнул,
Разом всех остепенил.
Этот хвост меж ног засунул,
Этот губу прикусил.
Сели, смотрят. А хозяин
Лишь рогами покачал,
Да проклятый черт, умаян,
Поясницу зачесал.
*

Я бы умер с тайной радостью

Я бы умер с тайной радостью
В час, когда взойдет луна.
Овевает странной сладостью
Тень таинственного сна.
Беспредельным далям преданный,
Там, где меркнет свет и шум,
Я покину круг изведанный
Повторенных слов и дум.
Грань познания и жалости
Сердце вольно перейдет,
В вечной бездне, без усталости,
Будет плыть вперед, вперед.
И все новой странной сладостью
Овевает призрак сна…
Я бы умер с тайной радостью
В час, когда взойдет луна.
*

Записка самоубийцы

Завтра, когда мое тело найдут,
Плач и рыданья поднимутся тут.
Станут жалеть о судьбе дарований,
Смерть назовут и случайной и ранней,
И, свои прежние речи забыв,
Станут мечтать, как я был бы счастлив.
Только одни стебельки иммортели
Тихо шепнут о достигнутой цели.
*

Конь Блед

1

Улица была — как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок.
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Вывески, вертясь, сверкали переменным оком
С неба, с страшной высоты тридцатых этажей;
В гордый гимн сливались с рокотом колес и скоком
Выкрики газетчиков и щелканье бичей.
Лили свет безжалостный прикованные луны,
Луны, сотворенные владыками естеств.
В этом свете, в этом гуле — души были юны,
Души опьяневших, пьяных городом существ.

2

И внезапно — в эту бурю, в этот адский шепот,
В этот воплотившийся в земные формы бред,-
Ворвался, вонзился чуждый, несозвучный топот,
Заглушая гулы, говор, грохоты карет.
Показался с поворота всадник огнеликий,
Конь летел стремительно и стал с огнем в глазах.
В воздухе еще дрожали — отголоски, крики,
Но мгновенье было — трепет, взоры были — страх!
Был у всадника в руках развитый длинный свиток,
Огненные буквы возвещали имя: Смерть…
Полосами яркими, как пряжей пышных ниток,
В высоте над улицей вдруг разгорелась твердь.

3

И в великом ужасе, скрывая лица,- люди
То бессмысленно взывали: «Горе! с нами бог!»,
То, упав на мостовую, бились в общей груде…
Звери морды прятали, в смятенье, между ног.
Только женщина, пришедшая сюда для сбыта
Красоты своей,- в восторге бросилась к коню,
Плача целовала лошадиные копыта,
Руки простирала к огневеющему дню.
Да еще безумный, убежавший из больницы,
Выскочил, растерзанный, пронзительно крича:
«Люди! Вы ль не узнаете божией десницы!
Сгибнет четверть вас — от мора, глада и меча!»

4

Но восторг и ужас длились — краткое мгновенье.
Через миг в толпе смятенной не стоял никто:
Набежало с улиц смежных новое движенье,
Было все обычном светом ярко залито.
И никто не мог ответить, в буре многошумной,
Было ль то виденье свыше или сон пустой.
Только женщина из зал веселья да безумный
Всё стремили руки за исчезнувшей мечтой.
Но и их решительно людские волны смыли,
Как слова ненужные из позабытых строк.
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
*

Мумия

Я — мумия, мертвая мумия.
Покровами плотными сдавленный,
Столетья я сплю бестревожно,
Не мучим ни злом, ни усладой,
Под маской на тайне лица.

И, в сладком томленьи раздумия,
В покой мой, другими оставленный,
Порой, словно тень, осторожно
Приходит, с прозрачной лампадой,
Любимая внучка жреца.

В сверкании лала и золота,
Одета святыми уборами,
Она наклоняется гибко,
Целует недвижную маску
И шепчет заклятья любви:

«Ты, спящий в гробнице расколотой!
Проснись под упорными взорами,
Привстань под усталой улыбкой,
Ответь на безгрешную ласку,
Для счастья, для мук оживи!»

Стуча ожерельями, кольцами,
Склоняется, вся обессилена,
И просит, и молит чего-то,
И плачет, и плачет, и плачет
Над свитком покровов моих…

Но как, окружен богомольцами,
Безмолвен бог, с обликом филина,
Я скован всесильной дремотой.
Умершим что скажет, что значит
Призыв непрозревших живых?
*

Умершим мир

Умeршим мир! Пусть спят в покое
В немой и черной тишине.
Над нами солнце золотое,
Пред нами волны — все в огне.

Умершим мир! Их память свято
В глубинах сердца сохраним.
Но дали манят, как когда-то,
В свой лиловато-нежный дым.

Умершим мир! Они сгорели,
Им поцелуй спалил уста.
Так пусть и нас к такой же цели
Ведет безумная мечта!

Умершим мир! Но да не встанет
Пред нами горестная тень!
Что было, да не отуманит
Теперь воспламененный день!

Умершим мир! Но мы, мы дышим,
Пока по жилам бьется кровь,
Мы все призывы жизни слышим
И твой священный зов, Любовь!

Умершим мир! И нас не минет
Последний, беспощадный час,
Но здесь, пока наш взгляд не стынет,
Глаза пусть ищут милых глаз!
*

Сфинкс

Я пустынной шел дорогой
Меж отвесных, тесных скал, —
И внезапно голос строгий
Со скалы меня позвал.
Вечерело. По вершинам
Гас закат. Был дол во мгле.
Странный призрак с телом львиным
Вырос, ожил на скале.
Полузверь и полудева
Там ждала, где шла тропа.
И белели справа, слева
Кости, кости, черепа…
И, исполнен вещей веры
В полноту нам данных сил,
К краю сумрачной пещеры,
Человек, я подступил.
И сказал я: «Ты ли это,
Переживши сто веков,
Снова требуешь ответа?
Дай загадку, — я готов?!»
Но, недвижима на камне,
Тихо, зыбля львиный хвост,
Дева, взор вонзив в глаза мне,
Ожидала первых звезд:
«Вот загадка, о прохожий,
Ты, пришедший из долин!
Я тебя спрошу все то же,
Что услышал Лаев сын:
Кто из нас двоих загадка?
Я ли, дева-сфинкс, иль ты?
Может, ночью в тени шаткой,
Видишь ты свои мечты?
Если я жива, телесна,
Как тебе телесным быть?
Нам вдвоем на свете тесно,
Я должна тебя сразить!
Но, быть может, я — поэта
Воплощенный легкий сон?
В слове смелого ответа
Будет призрак расточен.
И действительностью станут
Только кости и скала?
Отвечай мне: кто обманут?
Я была иль не была?»
И, недвижима на камне,
Дева, зыбля львиный хвост,
Устремила взор в глаза мне,
Взор, принявший отблеск звезд.
Мрак тускнел и рос без меры,
К небу высились столпы…
Я стоял у врат пещеры…
Мимо не было тропы.
*

У смерти на примете

Когда шесть круглых дул нацелено,
Чтоб знак дала Смерть-командир, —
Не стусклена, не обесценена
Твоя дневная прелесть, мир!
Что за обхватом круга сжатого,
Доступного под грузом век?
Тень к свету Дантова вожатого
Иль червь и в атомы навек?
Но утром клочья туч расчесаны;
Пруд — в утках, с кружевом ракит;
Синь, где-то, жжет над гаучосами;
Где айсберг, как-то, брыжжет кит.
Есть баобабы, и есть ландыши…
Пан, тропы травами глуша,
Чертежник древний, правит план души…
Да! если есть в мозгу душа!
И если нет! — Нам одинаково
Взлетать к звезде иль падать к ней.
Но жердь от лестницы Иакова,
Безумцы! вам всего ценней!
Да! высь и солнце, как вчера, в ней… Но
Не сны осилят мир денной.
И пусть шесть круглых дул уравнено
С моей спокойной сединой.
*

Умрем в объятиях полночной тишины!

Умрем в объятиях полночной тишины!
Я так утомлена, а ты однообразен,
Желании давно расплетены,
И разговор бессвязен.
Умрем в объятиях полночной тишины.
И вспомнится мне ночь… Немая мгла кругом.
Он также рядом спит с улыбкою беспечной…
Душа полна и страхом, и стыдом,
И скорбью бесконечной.
Кругом молчание, немая мгла кругом.
Идет за часом час — все ближе новый день.
Рассвет так страшен мне — так страшно пробужденье.
Закрыв глаза, я вся ложуся в тень,
Ищу минутного забвенья…
Рассвет неумолим — все ближе, ближе день.
О, если б ночь могла повиснуть навсегда!
О, если б и душа была бы тьмой одета!
Но день идет, мой первый день стыда,
Горят лучи рассвета.
Все кончено… он здесь… он здесь и навсегда!
*

Череп на череп

Череп на череп,
К челюсти челюсть,
За тонкой прослойкой губ!
За чередом черед!
Пей терпкую прелесть,
Сменив отлюбивший труп!
Земли не насытить
Миллиардам скелетов!
Ей надо тучнеть, тучнеть!
Чтоб кино событий
Шло в жизни этой,
Ты должен любить — хотеть!
Как пещерный прапредок
(Вселенское детство!)
Грудь на груди, под смех гиен, —
Так, в истомах и бредах,
Выгибая хребет свой,
Отдавайся объятьям в плен!
Александр, Юлий Цезарь, Хлодвиг!
За чередом черед!
За соседним соседний! чтоб,
Свершивший свой подвиг,
Твой целованный череп
Опустили в последний гроб.
*

Я не был на твоей могиле

Я не был на твоей могиле;
Я не принес декабрьских роз
На свежий холм под тканью белой;
Глаза других не осудили
Моих, от них сокрытых, слез.
Ну что же! В неге онемелой,
Еще не призванная вновь,
Моих ночей ты знаешь муки,
Ты знаешь, что храню я целой
Всю нашу светлую любовь!
Что ужас длительной разлуки
Парит бессменно над душой,
Что часто ночью, в мгле холодной,
Безумно простирая руки,
Безумно верю: ты со мной!
Что ж делать? Или жить бесплодно
Здесь, в этом мире, без тебя?
Иль должно жить, как мы любили,
Жить исступленно и свободно,
Стремясь, страдая и любя?
Я не был на твоей могиле.
Не осуждай и не ревнуй!
Мой лучший дар тебе — не розы:
Все, чем мы вместе в жизни жили,
Все, все мои живые грезы,
Все, вновь назначенные, слезы
И каждый новый поцелуй!
*

Летучая мышь

Весь город в серебряном блеске
От бледно-серебряных крыш,-
А там, на ее занавеске,
Повисла Летучая Мышь.

Мерцает неслышно лампада,
Белеет открытая грудь…
Все небо мне шепчет: «Не надо»,
Но Мышь повторяет: «Забудь!»

Покорен губительной власти,
Близ окон брожу, опьянен.
Дрожат мои руки от страсти,
В ушах моих шум веретен.

Весь город в серебряном блеске
От бледно-серебряных крыш,
А там у нее — к занавеске
Приникла Летучая Мышь.

Вот губы сложились в заклятье…
О девы! довольно вам прясть!
Все шумы исчезнут в объятьи,
В твоем поцелуе, о страсть!

Лицом на седой подоконник,
На камень холодный упав,
Я вновь — твой поэт и поклонник,
Царица позорных забав!

Весь город в серебряном блеске
От бледно-серебряных крыш,
А там — у нее, с занавески,-
Хохочет Летучая Мышь!
*

Это — надгробные нении

Это — надгробные нении в память угасших любовей,
Мигов, прошедших в томлении у роковых изголовий.
В дни, когда манят видения, в дни, когда радости внове,
Кто одолел искушения страстью вскипающей крови?
Благо вам, ложь и мучения, трепет смертельный в алькове,
Руки в святом онемении, болью сведенные брови!
Благо! Вы мчали, в течении, жизни поток до низовий…
Но океан в отдалении слышен в торжественном зове.
Сердце окрепло в борении, дух мой смелей и суровей;
Ныне склоняю колени я, крест мой беру без условий…
Так колебался все менее ангелом призванный Товий.
Это — надгробные нении, память отшедших любовей.
*

Сухие листья

Сухие листья, сухие листья,
Сухие листья, сухие листья
Под тусклым ветром кружат, шуршат.
Сухие листья, сухие листья,
Под тусклым ветром сухие листья,
Кружась, что шепчут, что говорят?

Трепещут сучья под тусклым ветром;
Сухие листья под тусклым ветром
Что говорят нам, нам шепчут что?
Трепещут листья под тусклым ветром,
Лепечут листья под тусклым ветром,
Но слов не понял никто, никто!

Меж черных сучьев синеет небо,
Так странно-нежно синеет небо,
Так странно-нежно прозрачна даль.
Меж голых сучьев прозрачно небо,
Над черным прахом синеет небо,
Как будто небу земли не жаль.

Сухие листья шуршат о смерти,
Кружась под ветром, шуршат о смерти:
Они блестели, им время тлеть.
Прозрачно небо. Шуршат о смерти
Сухие листья, - чтоб после смерти
В цветах весенних опять блестеть!
*

Пурпур бледнеющих губ

Медленно всходит луна,
Пурпур бледнеющих губ.
Милая, ты у окна —
Тиной опутанный труп.
Милая, о, наклонись…
Пурпур бледнеющих губ.
Клятвы возносятся ввысь…
Тиной опутанный труп.
Если б прижать мне к губам
Пурпур бледнеющих губ!
Звезды ли падают к нам?
Тиной опутанный труп.
Плачут кругом… но о чем?
Пурпур бледнеющих губ,
А на песке огневом
Тиной опутанный труп.
Верен был клятве своей
Пурпур бледнеющих губ…
Что ж! уносите скорей
Тиной опутанный труп!
*

Кладбище

Солнце палит утомленную землю,
В травах, и в птицах, и в пляске звериной,
Нудит ее расцветать, трепетать.
Гулу людских поколений я внемлю.
Буйно свершают свой подвиг недлинный
Люди, чтоб долго во тьме истлевать.
Полнятся гробы! полнее могилы!
Кладбища тянутся шире и шире
В шествии грозном всё новых веков,
Время настанет: иссякнут все силы
Дряхлой земли, и в подсолнечном мире
Всё будет — рядом могил и гробов!
Солнце палит утомленную землю.
Гнется тростник, и мелькают стрекозы
Около тихих, незыблемых струй.
Тайному вздоху под ивой я внемлю.
Первое счастие! первые грезы!
Чу! прозвучал в тишине поцелуй!
*

На церковной крыше

На церковной крыше,
У самого золотого креста
(Уже восхода полоски наметились),
Как две летучих мыши,
Две ведьмы встретились:
Одна — стара и толста,
Другая — худа и моложе
(Лицо с кошачьей мордочкой схоже),
И шептались, ветра весеннего тише.
— Сестра, где была? —
Старуха захохотала.
— Тра-ла-ла!
Всю ночь наблюдала:
Юноша собирался повеситься!
Все шагал, писал и смотрел
На серп полумесяца,
Лицом — как мел.
Любовь, как видно, замучила.
Ждать мне наскучило,
И я, против правил,
Подсказала ему: «удавись!»
Он в петлю голову вставил
И повис.
Худая в ответ улыбнулась.
— И мне досталось!
В грязных номерах натолкнулась,
Как девушка старику продавалась.
Старичонка — дряхлый и гадкий,
Горб, как у верблюда,
А у нее глаза — как загадки,
И плечи — как чудо.
Как был он противен, сестра,
А она молчала!
Я до утра,
Сидя в углу, наблюдала.
Так, у золотого креста,
На церковной крыше,
Как две летучих мыши,
Шептались две ведьмы.
И та, что была и стара и толста,
Прибавила:
— Хоть это и против правила,
Но будем по утрам встречаться и впредь мы!
*

Я — мотылек ночной...

Я — мотылек ночной. Послушно
Кружусь над яркостью свечи.
Сияет пламя равнодушно,
Но так ласкательны лучи.
Я этой лаской не обманут,
Я знаю гибель наизусть, —
Но крылья биться не устанут,
С усладой повторяю: пусть!
Вот всё невыносимей жгучесть,
Тесней и опьяненней круг,
Так явно неизбежна участь,
Но в паданьи захвачен дух.
Хочу упиться смертью знойной,
Изведать сладости огня.
Еще один полет нестройный —
И пламя обовьет меня.
*

Последнее счастье

В гробу, под парчой серебристой, созерцал я последнее счастье,
Блаженство, последнее в жизни, озаренной лучами заката;
И сердце стучало так ровно, без надежд, без любви, без пристрастья,
И факелы грустно горели, так спокойно, так ясно, так свято.
Я думал, безропотно верил, что навек для меня отзвучали
Все яркие песни восторга, восклицанья живых наслаждений;
В мечтах я покорно поставил алтари Неизменной Печали,
И душу замкнул от лукавых, как святилище, воспоминаний.
Но в Книге Судьбы назначали письмена золотые иное:
От века в ней было сказанье о магически-избранной встрече,
И я узнаю богомольно, что нас в мире, по-прежнему, двое,
И я, как пророчество, слышу повторенные милые речи.
О, радость последнего чуда и любви безнадежно-последней!
Как яд, ты вливаешь в желанья опьянительно-жуткую нежность.
Стираешь все прежние грезы беспощадней, чем смерть, и бесследной,
Даешь угадать с содроганьем, что таит для людей неизбежность!
Все то же, что нежило утром, этим вечером жизненным нежит,
Но знаю, что нового чуда на земле ожидать не могу я,
И наши сплетенные руки только божия воля развяжет,
И только с лобзанием смерти я лишусь твоего поцелуя!
*

Облегчи нам страдания, боже!

Облегчи нам страдания, боже!
Мы, как звери, вгнездились в пещеры
Жестко наше гранитное ложе,
Душно нам без лучей и без веры.
Самоцветные камни блистают,
Вдаль уходят колонн вереницы,
Из холодных щелей выползают
Саламандры, ужи и мокрицы.
Наши язвы наполнены гноем,
Наше тело на падаль похоже…
О, простри над могильным покоем
Покрывало последнее, боже!
*

Любовь и Смерть

Когда торжественный Закат
Царит на дальнем небосклоне
И духи пламени хранят
Воссевшего на алом троне, -
Вещает он, воздев ладони,
Смотря, как с неба льётся кровь,
Что сказано в земном законе:
Любовь и Смерть, Смерть и Любовь!

И призраков проходит ряд
В простых одеждах и в короне:
Ромео, много лет назад
Пронзивший грудь клинком в Вероне;
Надменный триумвир Антоний,
В час скорби меч подъявший вновь;
Пирам и Паоло... В их стоне -
Любовь и Смерть, Смерть и Любовь!

И я баюкать сердце рад
Той музыкой святых гармоний.
Нет, от любви не охранят
Твердыни и от смерти - брони.
На утре жизни и на склоне
Её к томленью дух готов.
Что день, - безжалостней, мудрёней
Любовь и Смерть, Смерть и Любовь!

Ты слышишь, друг, в вечернем звоне:
"Своей судьбе не прекословь!"
Нам свищет соловей на клёне:
"Любовь и Смерть, Смерть и Любовь!"

Эстетизация смерти в лирике Валерия Брюсова

Если вспомните еще мрачно-мистические стихотворения Брюсова, то ждем вас в комментариях!

@темы: Ваши пальцы пахнут ладаном (поэзия, отрывки из романов, рассказы), Из дневников сержанта Бертрана

---

Круглая дата

[The Highgate Vampire]

А у нас первый юбилей - 10 лет!
Спасибо, что вы с нами!

@темы: администраторское

---

Ги де Мопассан. Покойница

[The Highgate Vampire]

Ги де Мопассан. Покойница

Из сборника рассказов "С левой руки"

Я любил ее безумно. Почему мы любим? Разве не странно видеть в целом мире только одно существо, иметь в мозгу только одну мысль, в сердце только одно желание и на устах только одно имя — имя, которое непрестанно поднимается из недр души, поднимается, как вода в роднике, подступает к губам, которое твердишь, повторяешь, шепчешь всегда и всюду, словно молитву?
Не стану рассказывать нашей повести. У любви только одна повесть, всегда одна и та же. Я встретил ее и полюбил. Вот и все. И целый год я жил в атмосфере ее нежности, ее объятий, ее ласк, взоров, речей, до такой степени одурманенный, связанный, плененный всем, что от нее исходило, что уже не сознавал, день ли, или ночь, жив я, или умер, нахожусь ли я на нашей старой земле, или в ином мире.
И вот она умерла. Как? Не знаю и никогда не узнаю.
Однажды в дождливый вечер она вернулась домой промокшая и на другой день стала кашлять. Она кашляла почти неделю, потом слегла.
Что произошло? Я никогда этого не узнаю.
Приходили врачи, что-то прописывали, уходили. Приносили лекарства; какая-то женщина заставляла ее принимать их. Руки у моей любимой были горячие, лоб пылающий и влажный, глаза блестящие и печальные. Я говорил с ней, она мне отвечала. О чем мы говорили? Не знаю. Я все позабыл, все, все! Она умерла, помню, как сейчас, ее последний вздох, ее чуть слышный, легкий, последний, вздох. Сиделка вскрикнула: «Ах!» И я понял, я все понял!
Больше я ничего не сознавал. Ничего. Явился священник и, говоря о ней, сказал: «Ваша любовница». Мне показалось, что он оскорбил ее. Никто не смел называть ее так, ведь она умерла. Я выгнал его. Пришел другой, очень добрый, очень ласковый. Я плакал, когда он говорил со мной о ней.
Меня спрашивали о разных мелочах насчет похорон. О чем, я уж не помню. Зато ясно помню стук молотка, когда заколачивали ее гроб... Ах, боже мой!
Ее закопали. Зарыли. Ее! В эту яму! Пришли знакомые, несколько подруг. Я скрылся. Я убежал. Долго бродил по улицам. Потом вернулся домой. На следующий день я уехал путешествовать,

Вчера я возвратился в Париж.
Когда я снова увидел нашу комнату, нашу спальню, постель, мебель, этот дом, где осталось все, что остается от живого существа после смерти, я снова ощутил такой бурный приступ отчаяния, что готов был отворить окно и выброситься на мостовую. Не в силах дольше оставаться среди этих предметов, в стенах, которые окружали и укрывали ее, где в незримых трещинах сохранились мельчайшие частицы ее существа, ее тела, ее дыхания, я схватил шляпу, чтобы бежать. Почти у самой двери я вдруг наткнулся на большое зеркало в прихожей, которое поставила там она, чтобы всякий раз, выходя из дому, видеть себя с ног до головы, видеть, все ли в порядке в ее туалете, все ли изящно и красиво, от ботинок до прически.
И я остановился как вкопанный против зеркала, так часто ее отражавшего. Так часто, что оно тоже должно было сохранить ее образ.
Я стоял, весь дрожа, впиваясь глазами в стекло, в плоское, глубокое, пустое стекло, которое заключало ее всю целиком, обладало ею так же, как я, так же, как мой влюбленный взор. Я почувствовал нежность к этому стеклу, я коснулся его — оно было холодное! О память, память! Скорбное зеркало, живое, светлое, страшное зеркало, источник бесконечных пыток! Счастливы люди, чье сердце — подобно зеркалу, где скользят и изглаживаются отражения, — забывает все, что заключалось в нем, что прошло перед ним, смотрелось в него, отражалось в его привязанности, в его любви!.. Какая невыносимая мука!
Я вышел и бессознательно, против воли, против желания, направился к кладбищу. Я нашел ее простенькую могилу, мраморный крест и на нем несколько слов: «Она любила, была любима и умерла».
Она была там, глубоко, она уже разложилась! Какой ужас! Я зарыдал, припав лицом к земле.
Я оставался там долго, долго. Потом заметил, что начинает темнеть. Тогда мной овладело странное желание, безрассудное желание отчаявшегося любовника. Мне захотелось провести ночь возле нее, последнюю ночь, и поплакать на ее могиле. Но меня могли увидеть, могли прогнать. Что делать? Я пустился на хитрость. Я встал и начал бродить по этому городу мертвых. Я шел все дальше и дальше. Как мал этот город в сравнении с тем, другим, с городом живых! И, однако, насколько мертвецы многочисленнее живых! Нам нужно столько высоких домов, столько улиц, столько пространства — всего лишь для тех четырех поколений, которые одновременно живут на белом свете, пьют воду источников, вино виноградников, едят хлеб полей.
А для всех поколений мертвых, для всей лестницы человечества, вплоть до наших дней, почти ничего не надо, клочок земли, больше ничего! Земля принимает их, забвение их уничтожает. Прощайте!
За оградой нового кладбища я обнаружил вдруг еще одно заброшенное кладбище, где забытые покойники уже обратились в прах, где сгнили самые кресты и куда завтра зароют новых пришельцев. Оно заросло шиповником и могучими темными кипарисами; это пышный, мрачный сад, утучненный человеческими трупами.
Я был один, совсем один. Я вскарабкался на высокое дерево. Я спрятался в его густых и темных ветвях.
И стал ждать, уцепившись за ствол, точно утопающий за обломок мачты.

Когда настала ночь, глубокая ночь, я покинул свое убежище и побрел медленным, неслышным шагом по земле, наполненной мертвецами.
Я блуждал долго, долго. Я не мог ее найти. Вытянув руки, широко раскрыв глаза, натыкаясь на могилы руками, ногами, коленями, грудью, даже головой, я шел вперед и не мог ее найти. Я пробирался ощупью, как слепой, я ощупывал камни, кресты, железные решетки, стеклянные венки, венки увядших цветов. Я прочитывал надписи пальцами, водя ими по буквам. Какой мрак! Какая ночь! Я не мог ее найти!
Луны не было. Какая тьма! Я шел по узким тропинкам между рядами могил, меня охватывал страх, мучительный страх. Могилы, могилы, могилы! Всюду могилы! Справа, слева, передо мной, вокруг меня — всюду могилы! Я присел на могильную плиту, не в силах идти дальше, у меня подкашивались ноги. Я слышал биение своего сердца. И слышал что-то еще! Что же? Какой-то смутный, непонятный гул. Возник ли этот шум в моем воспаленном мозгу, или он доносился из непроглядной тьмы, или же из таинственных недр земли, из-под земли, засеянной людскими трупами? Я озирался кругом.
Сколько времени просидел я там? Не знаю. Я оцепенел от испуга, обезумел от ужаса, готов был кричать, мне казалось, что я умираю.
И вдруг мне почудилось, что мраморная плита подо мной зашевелилась. В самом деле, она шевелилась, как будто ее приподнимали. Одним прыжком я отскочил к соседней могиле и увидел, да, увидел своими глазами, как тяжелая каменная плита, где я только что сидел, поднялась стоймя, — и появился мертвец, голый скелет, который отвалил камень своей согнутой спиной. Я видел его, видел совершенно ясно, хотя была глубокая тьма. Я прочитал на кресте:
«Здесь покоится Жак Оливан, скончавшийся пятидесяти одного года от роду. Он любил ближних, был добр и честен и почил в мире».
Покойник тоже читал слова, начертанные на его могиле. Потом он поднял камень с дорожки, острый камешек, и начал старательно соскабливать надпись. Он медленно стирал ее, вперив пустые глазницы в перекладину креста, затем своим костяным пальцем стал писать буквы, светящиеся, как линии, которые чертят фосфорной спичкой на стекле:
«Здесь покоится Жак Оливан, скончавшийся пятидесяти одного года от роду. Своей жестокостью он вогнал в могилу отца, чтобы получить наследство, истязал жену, мучил детей, обманывал соседей, крал, где только мог, и умер, презираемый всеми».
Кончив писать, мертвец неподвижно созерцал свою работу, и я увидел, обернувшись, что все могилы раскрыты, что изо всех гробов поднялись скелеты и что все они стирали ложь, написанную родственниками на могильных плитах, чтобы восстановить истину.
И я узнал, что все они были палачами своих близких, злодеями, подлецами, лицемерами, лжецами, мошенниками, клеветниками, завистниками, что они воровали, обманывали, совершали самые позорные, самые отвратительные поступки — все эти любящие отцы, верные супруги, преданные сыновья, целомудренные девушки, честные торговцы, все эти мужчины и женщины, слывшие добродетельными.
Все разом они писали на пороге своей вечной обители беспощадную, страшную и святую правду, которой не знают или делают вид, что не знают, люди, живущие на земле.
Я подумал, что она тоже, наверное, написала правду на своем кресте. И, ничего уже теперь не страшась, я побежал меж зияющих гробов, среди трупов, среди скелетов, и устремился к ней, уверенный, что найду ее сразу.
Я узнал ее издали, хотя лицо ее было закрыто саваном.
И на мраморном кресте, где я читал недавно: «Она любила, была любима и умерла», я прочел: «Выйдя однажды из дому, чтобы изменить своему любовнику, она простудилась под дождем и умерла».
Говорят, меня подобрали на рассвете без чувств возле какой-то могилы...

Напечатано в «Жиль Блас» 31 мая 1887 года.

*

-"Рука трупа"-

Однажды вечером, месяцев восемь тому назад, у одного из моих друзей, Луи Р., собралось несколько школьных друзей. Мы пили пунш, курили, болтали о литературе и живописи, то и дело обмениваясь шутками, как водится в компании молодых людей. Вдруг распахнулась дверь, и, как ураган, влетел один из друзей моего детства.
— Угадайте, откуда я! — воскликнул он.
— Пари держу, из Мабиля! — ответил один.
— Нет, ты слишком весел, ты, верно, занял где-то деньжонок, или похоронил дядюшку, или удачно заложил часы, — заметил другой.
— Ты нализался, — сказал третий, — и, почуяв, что у Луи пунш, явился еще раз промочить горло.
— Вы не угадали, я приехал из П... в Нормандии, где провел целую неделю, и привез оттуда своего друга, известного преступника; разрешите представить его вам!
С этими словами он вытащил из кармана кисть человеческой руки, кисть, с которой была содрана кожа. Рука была ужасна: черная, высохшая, очень длинная, как бы скрюченная. На необычайно развитых мускулах оставались сверху и снизу полоски кожи, похожей на пергамент, на концах пальцев торчали желтоватые острые ногти. От всего этого на целую милю пахло преступлением.
— Представьте себе, — рассказал мой друг, — недавно распродавали пожитки одного старого колдуна, известного во всей округе: он каждую субботу, оседлав помело, отправлялся на шабаш, занимался белой и черной магией, напускал порчу на коров, отчего у них молоко становилось синим, а хвосты закручивались винтом, как у компаньона святого Антония[2]. Старый негодяй питал большую привязанность к этой руке, которая, по его словам, принадлежала одному знаменитому преступнику, казненному в 1736 году за то, что он спихнул вниз головой в колодец свою законную жену (в чем я лично вины не нахожу), а обвенчавшего их священника повесил на колокольне. После этого двойного подвига он пустился во все тяжкие и в течение своей столь же короткой, сколь и богатой событиями жизни, ограбил с дюжину путешественников, задушил дымом в монастыре десятка два монахов, а в женской обители устроил гарем.
— Но что ты собираешься делать с этой гадостью? — спросили мы.
— Черт побери, сделаю ее ручкой для звонка, чтобы пугать кредиторов!
— Мой друг, — сказал Генри Смит, высокий и весьма флегматичный англичанин, — по-моему, эта рука — просто-напросто мясо, консервированное по новому способу; советую тебе сварить из нее бульон.
— Не шутите, господа! — с величайшим хладнокровием возразил студент-медик, наполовину уже пьяный, — а ты, Пьер, послушайся моего доброго совета и по-христиански похорони эту часть трупа, иначе владелец еще явится к тебе за нею; к тому же у него могут быть скверные привычки; ведь ты знаешь пословицу: «Кто убил — вновь убьет».
— А кто пил — снова пьет! — подхватил хозяин и налил студенту огромный стакан пунша; тот одним духом осушил его и свалился под стол, мертвецки пьяный, что было встречено оглушительным хохотом.
Пьер произнес, подняв свой стакан и кланяясь руке:
— Пью за предстоящий визит твоего владельца!
Затем мы заговорили о другом и вскоре разошлись по домам.
На следующий день около двух часов я проходил мимо дома, где жил Пьер, и зашел к нему. Он читал, покуривая.
— Ну, как поживаешь? — спросил я.
— Отлично! — ответил он.
— А где же рука?
— Рука? Разве ты не видел ее на шнурке звонка, к которому я ее вчера вечером прицепил, вернувшись домой? Кстати, представь себе, какой-то идиот в полночь принялся трезвонить у моей двери, наверное, просто из озорства, я спросил, кто там, но мне ничего не ответили; я снова улегся и заснул.
В это время позвонили. То был домовладелец, грубый и неприятный субъект. Войдя, он даже не поздоровался.
— Милостивый государь, — сказал он моему другу, — извольте немедленно убрать эту падаль, которую вы повесили на шнурок звонка, иначе я буду вынужден отказать вам от квартиры.
— Милостивый государь, — ответствовал Пьер с чрезвычайной серьезностью, — вы оскорбляете руку, которая этого не заслужила; знайте, что она принадлежала благовоспитанному человеку.
Хозяин повернулся и вышел, не простившись. Пьер последовал за ним, отвязал руку и прицепил ее к шнурку звонка над своей постелью.
— Так будет еще лучше, — заметил он, — эта рука, подобно словам траппистов[3]: «Брат, придется умереть!» — будет наводить меня на серьезные мысли каждый вечер, перед сном.
Через час я ушел от него и вернулся домой. Ночью я спал плохо, был взволнован, нервничал и несколько раз внезапно просыпался; одно время мне даже казалось, что ко мне кто-то забрался, и я вставал, чтобы заглянуть под кровать и в шкафы. Наконец к шести часам утра я задремал, но тут же соскочил с постели, разбуженный яростным стуком в дверь. Это был слуга моего друга, полуодетый, бледный и дрожащий.
— О сударь, — воскликнул он, рыдая, — моего бедного хозяина убили!
Я наскоро оделся и побежал к Пьеру. Дом был полон народу, все бегали взад и вперед, взволнованно спорили, обсуждая и объясняя происшествие на все лады. С большим трудом я добрался до спальни; дверь была заперта, но я назвал себя, и меня впустили. Четверо агентов полиции стояли посреди комнаты с записными книжками в руках, тщательно все исследуя; по временам они тихо переговаривались и что-то записывали; два врача беседовали возле постели, на которой без сознания лежал Пьер. Он был еще жив, но ужасен на вид. Глаза вышли из орбит, расширенные зрачки, казалось, неотрывно, с невыразимым ужасом глядели на что-то чудовищное, неведомое; пальцы были скрючены. Тело было до подбородка укрыто простыней. Приподняв ее, я увидел на шее следы пяти глубоко вонзившихся в тело пальцев; несколько капель крови алело на рубашке. В этот момент меня поразило одно: случайно взглянув на шнурок звонка над постелью, я увидел, что на нем уже не было руки с содранной кожей. По-видимому, доктора сняли ее, чтобы не пугать людей, входящих в комнату раненого, ибо рука была поистине ужасна. Я не стал осведомляться, куда она девалась.
Приведу теперь помещенное на следующий день в газете описание этого преступления, со всеми подробностями, какие полиции удалось установить.
Вот что я там прочитал:
«Молодой Пьер Б., студент-юрист, принадлежавший к одной из известнейших нормандских фамилий, стал вчера жертвой ужасного нападения. Юноша вернулся домой около десяти часов вечера и отпустил своего слугу Бонвена, сказав ему, что устал и ляжет спать. Около полуночи слуга был разбужен звонком хозяина, трезвонившим изо всей силы, Испугавшись, он зажег свечу и стал ждать. С минуту звонок молчал, а затем зазвонил опять, и так отчаянно, что слуга, сам не свой от испуга, бросился будить привратника; последний побежал за полицией, и через четверть часа полицейские уже взламывали дверь.
Страшное зрелище представилось их глазам: мебель была опрокинута, все указывало на то, что между преступником и его жертвой происходила ожесточенная борьба. Посреди комнаты неподвижно лежал на спине молодой Пьер Б.
Тело его было сведено судорогой, лицо смертельно бледно, зрачки страшно расширены; на шее виднелись глубокие отпечатки пальцев. По мнению доктора Бурдо, вызванного немедленно, напавший, очевидно, обладал невероятной силой; руки его, по-видимому, были необыкновенно худы и жилисты, ибо пальцы, следы которых походили на пять отверстий от пуль, почти сомкнулись сквозь шею. Нет никаких указаний ни на личность убийцы, ни на причину преступления».
На другой день в той же газете сообщалось:
«Г-н Пьер Б., жертва ужасного злодеяния, о котором мы вчера сообщали, пришел в себя после двух часов настойчивых усилий доктора Бурдо. Его жизнь вне опасности, однако рассудок внушает серьезную тревогу; ни малейших следов убийцы по-прежнему не обнаружено».
Действительно, мой бедный друг сошел с ума; целых семь месяцев я ежедневно навещал его в больнице, но рассудок к нему уже не вернулся. В бреду у него вырывались странные слова и, как всех сумасшедших, его мучила навязчивая мысль: ему все время казалось, что его преследует призрак. Однажды за мной прибежали, сообщив, что Пьеру стало хуже; я поспешил прийти и нашел его уже в агонии. В течение двух часов он был совершенно спокоен; затем вдруг, соскочив с кровати, хотя мы пытались удержать его, он закричал, размахивая руками, в припадке непреодолимого ужаса: «Убери ее! Убери ее! Она меня душит! Помогите! Помогите!»
Пьер с воплями дважды обежал комнату и упал ничком мертвый.
Так как он был сиротой, то мне поручили отвезти его тело в нормандскую деревушку П., где хоронили всех членов его семьи. Это была та самая деревня, откуда Пьер приехал в тот вечер, когда мы пили пунш у Луи Р., и показал нам руку с содранной кожей. Тело его положили в свинцовый гроб, и четыре дня спустя я печально прогуливался со старым кюре, его первым учителем, по маленькому кладбищу, где рыли могилу. Погода была чудесная, солнце сияло в голубом небе, птицы распевали в терновых кустах, на откосе, где мы детьми столько раз собирали ежевику. Мне вспомнилось, как мы пробирались вдоль изгороди и пролезали в хорошо известную нам дыру, вон там, в самом конце участка, где хоронят бедняков. Потом мы возвращались домой с почерневшими от ягод губами и щеками. Я взглянул на кусты: на них было множество ягод. Машинально я сорвал одну и поднес ко рту. Кюре открыл требник и бормотал свои Oremus[4], а в конце аллеи слышались удары заступов: могильщики рыли яму. Вдруг они позвали нас, кюре закрыл молитвенник, и мы отправились узнать, что им нужно. Оказалось, что они нашли гроб. От удара заступа крышка слетела, и мы увидели скелет огромного роста, который лежал на спине и как будто угрожающе смотрел на нас пустыми глазницами. Мне стало не по себе; не знаю почему, меня охватил страх.
— Вот те на! — воскликнул один из могильщиков. — Поглядите-ка, у этого молодца отрезана кисть! — И, подняв лежавшую рядом со скелетом большую иссохшую руку без кисти, он протянул ее нам.
— Он как будто смотрит на тебя, — заметил другой, смеясь, — и вот-вот вцепится в горло, чтобы ты отдал ему руку!
— Друзья мои, — сказал кюре, — оставьте мертвеца почивать с миром и закройте гроб; могилу для нашего бедного Пьера мы выроем в другом месте.
Назавтра все было кончено, и я уехал в Париж, оставив старому кюре пятьдесят франков на панихиду за упокой души того, чей прах нам пришлось случайно потревожить.
Примечания
Первая из напечатанных новелл Мопассана, опубликованная им в 1875 году в «Альманахе Понт-а-Муссон» под псевдонимом Жозеф Прюнье. Тему этой новеллы Мопассан затем переработал в новелле «Рука».
*

-"Могила"-

Семнадцатого июля тысяча восемьсот восемьдесят третьего года, в половине третьего ночи, сторож Безьерского кладбища, живший в маленьком домике на краю этой обители мертвецов, был разбужен тявканьем собаки, запертой в кухне.
Он тотчас же сошел вниз и увидел, что собака яростно лает, обнюхивая порог двери, словно чует бродягу, шатающегося вокруг дома. Сторож Венсан взял ружье и осторожно вышел.
Собака побежала по направлению к аллее генерала Бонне и остановилась возле памятника г-же Томуазо.
Неслышно подвигаясь вперед, сторож вскоре заметил огонек в аллее Маланвер. Он пробрался между могилами и стал свидетелем ужасного кощунства.
Какой-то человек разрыл могилу погребенной недавно молодой женщины и вытащил оттуда ее тело.
Потайной фонарик, поставленный на кучу земли, освещал эту отталкивающую сцену.
Сторож Венсан бросился на преступника, повалил его, связал руки и отвел в полицию.
Это оказался местный адвокат, по имени Курбатайль, молодой, богатый, занимавший видное положение.
Его судили. Прокурор напомнил о чудовищных преступлениях сержанта Бертрана, что взволновало публику.
Дрожь возмущения пробежала по залу. Когда прокурор кончил речь и сел, раздались крики: «Смерть ему! Смерть!» Председатель с большим трудом восстановил порядок.
Затем он сурово произнес:
— Подсудимый, что вы можете сказать в свое оправдание?
Курбатайль, не пожелавший взять себе защитника, поднялся.
Это был красивый молодой человек, высокий, смуглый, с энергичными чертами лица, открытым и смелым взглядом.
В публике засвистели.
Он не смутился и начал говорить. Его голос сначала был несколько глухим и тихим, но мало-помалу окреп.
— Господин председатель! Господа присяжные!
Мне нужно сказать немногое. Женщина, могилу которой я осквернил, была моей возлюбленной. Я любил ее.
Я любил ее, но не чувственной любовью и не просто был привязан к ней душой и сердцем; нет, то была безграничная, всепоглощающая, пылкая и безумная страсть.
Выслушайте меня.
Встретив ее впервые, я испытал странное чувство. Это было не удивление, не восторг, не состояние внезапного потрясения: это было чувство блаженства, как если бы я погрузился в теплую ванну. Ее движения были пленительны, ее голос меня обворожил; глядеть на нее было невыразимым наслаждением. И мне казалось, что я уже видел ее когда-то раньше, что я давно ее знаю. В ней было что-то родственное мне по духу.
Она была как бы ответом на призыв моей души, на вечный, безотчетный призыв к Надежде, к которой мы взываем всю жизнь.
Узнав ее ближе, я при одной мысли о встрече с нею испытывал невыразимо глубокое волнение; прикосновение ее рук было для меня счастьем, какого я раньше не мог себе представить. Ее улыбка зажигала в моих глазах безумную радость, возбуждала желание бегать, плясать, кататься по земле.
И вот она стала моей любовницей.
Больше того, она стала моей жизнью.
Я уже ничего на свете не ждал, ничего не желал, ни о чем не мечтал.
Однажды вечером, гуляя вдоль берега реки, мы забрели далеко и попали под дождь. Она простудилась.
На другой день обнаружилось, что у нее воспаление легких. Неделю спустя она скончалась.
Во время ее агонии ужас и смятение помешали мне понять, осмыслить происшедшее.
Когда же она умерла, я так отупел от горя и отчаяния, что в голове у меня не было ни одной мысли. Я только плакал.
Пока тянулась тяжелая процедура похорон, мои острые, невыразимые муки были все же муками безумца, походили на физическую, ощутимую боль.
Когда же ее похоронили, зарыли в землю, мои мысли внезапно прояснились, и я пережил такие ужасные душевные страдания, что даже счастье, которое она мне дала, порою казалось мне купленным слишком дорогою ценой.
И мною овладела навязчивая мысль: «Я больше никогда ее не увижу!»
Если об этом думаешь целый день, можно сойти с ума! Представьте себе: есть женщина, которую вы обожаете, единственная, ибо во всем мире нет похожей на нее. Эта женщина отдается вам, вступает с вами в таинственный союз, называемый Любовью. Ее глаза, так ласково вам улыбающиеся, кажутся вам необъятнее Вселенной, прекрасней всего существующего в мире. Эта женщина любит вас, и когда она говорит с вами, ее голос переполняет вас счастьем.
И вдруг она исчезает! Вы только представьте это себе! Она исчезает не только для вас, но для всех, навсегда. Она умерла. Понятно ли вам это слово? Никогда, никогда и нигде не будет больше существовать эта женщина! Эти глаза никогда ничего не увидят; ни один женский голос никогда не произнесет слова так, как произносила их она.
Никогда не возродится лицо, похожее на ее лицо, Никогда, никогда! Сохраняют формы, в которых отливались статуи; берегут слепки, чтобы воссоздать предметы, их очертания, даже их цвет. Но это тело, это лицо никогда уже не появится на земле. Родятся тысячи человеческих существ, миллионы, миллиарды и даже еще больше, но среди будущих женщин никогда не найдется такой. Возможно ли? От таких мыслей сходят с ума!
Она жила на свете двадцать лет, не больше, и исчезла навсегда, навсегда, навсегда!
Она думала, улыбалась, любила меня. И ее нет! Мы в этом мире не больше, чем гибнущие осенью мухи. Ее нет! И я представил себе, как ее тело, такое молодое, горячее, нежное, белое, прекрасное, будет теперь гнить в деревянном ящике под землей. А ее душа, ее мысли? Где они?
Я больше не увижу ее! Не увижу! Меня преследовала мысль об этом разлагающемся теле, которое я, может быть, все-таки узнаю. И я решил взглянуть на него еще раз.
Взяв заступ, фонарь, молоток, я перелез через стену кладбища, нашел ее могилу — она, была еще не совсем засыпана.
Я освободил гроб от земли и приподнял крышку. Ужасный смрад, отвратительный запах гниения пахнул мне в лицо. О, ее постель, благоухавшая ирисами!
Все же я открыл гроб, осветил его фонарем и увидал ее. Лицо было синим, распухшим, страшным... Струйка черной жидкости текла у нее изо рта.
И это она! Она! Меня охватил ужас. Но все же я протянул руку и взял ее за волосы, чтобы привлечь к себе это отталкивающее лицо.
В этот самый момент меня схватили.
И как после любовных объятий еще чувствуешь аромат женщины, всю ночь я ощущал ужасный запах гнили, запах моей возлюбленной...
Делайте со мной, что хотите.
Мертвая тишина царила в зале. Казалось, все ждали чего-то. Присяжные удалились на совещание.
Когда они через несколько минут вернулись, подсудимый не обнаруживал признаков страха и, казалось, ни о чем не думал.
Председатель объявил, что присяжные признали его невиновным.
Он не шевельнулся, но в публике раздались рукоплескания.
*

-"Плакальщицы"-

Пятеро друзей кончали обедать; все это были светские люди, пожилые, богатые; трое из них были женаты, двое остались холостяками. Так они собирались, каждый месяц в память своей молодости, а после обеда беседовали, засиживаясь часов до двух ночи. Оставшись близкими друзьями и находя удовольствие в общении друг с другом, они считали, что эти вечера, пожалуй, лучшее в их жизни. Они болтали обо всем том, что занимает и забавляет парижан, и их разговор, как, впрочем, большинство салонных разговоров, состоял из пересказа прочитанных утром газет.
Всех веселее из них был Жозеф де Бардон, холостяк, наслаждавшийся парижской жизнью на самый полный и изысканный лад. Он не был ни кутилой, ни развратником, а просто любопытным и еще молодым жуиром: ему едва минуло сорок лет. Светский человек в самом широком и самом симпатичном смысле этого слова, он был наделен блестящим, но не слишком глубоким умом, разнообразными, хотя и без подлинной эрудиции знаниями, способностью быстро схватывать мысль, не вникая в ее сущность; из всех своих наблюдений и переживаний, из всего того, что он видел, встречал и находил, он извлекал анекдоты для комического и в то же время философского романа, а также юмористические замечания; все это создало ему в городе репутацию блестящего ума.
Он был главным оратором на этих обедах. У него всякий раз была наготове своя собственная история. Ее уже ожидали, и он начинал рассказывать, не дожидаясь просьбы.
Опершись локтями о стол, покуривая сигару, оставив у тарелки недопитую рюмку коньяка, несколько отяжелев в атмосфере табачного дыма и аромата горячего кофе, он, казалось, чувствовал себя совсем по-домашнему, как это бывает с некоторыми существами в иных местах и в иные минуты, — например, с набожной женщиной в часовне или с золотой рыбкой в аквариуме.
Между двумя затяжками он объявил:
— Не так давно со мной случилось странное приключение.
Все почти в один голос попросили:
— Расскажите.
Он продолжал:
— С удовольствием. Вы знаете, я часто брожу по Парижу, как гуляют коллекционеры безделушек, разглядывающие витрины. Только я высматриваю зрелища, людей, все то, что проходит мимо меня и что происходит вокруг.
Итак, в середине сентября — погода в то время была чудная — я как-то после полудня вышел из дома, еще не зная, куда мне пойти. Всегда испытываешь в этих случаях смутное желание сделать визит какой-нибудь хорошенькой женщине. Роешься в своей галерее знакомых дам, мысленно сравниваешь их, взвешиваешь интерес, какой каждая из них тебе внушает, или обаяние, каким каждая из них тебя чарует; наконец выбираешь то, что привлекает тебя в данную минуту. Но вот беда: если солнце светит ярко, а погода теплая, никакого желания делать визиты уже нет.
Солнце ярко светило, и погода была теплая; я закурил сигару и попросту отправился погулять по внешним бульварам. Гулял я без определенной цели; по дороге мне пришло в голову дойти до Монмартрского кладбища и побродить там.
Я очень люблю кладбища: они успокаивают, навевают меланхолическое настроение, а в нем я нуждаюсь. Кроме того, там есть добрые друзья, с которыми больше уже не увидишься, и время от времени я захожу к ним.
Как раз с Монмартрским кладбищем у меня связано одно сердечное воспоминание: там лежит моя любовница, которая когда-то изрядно меня мучила и волновала; воспоминание об этой очаровательной женщине вызывает во мне скорбь и в то же время сожаления... сожаления самого разнообразного свойства... И вот я хожу помечтать на ее могиле... Для нее-то все уже кончено.
Я люблю кладбища и потому, что это гигантские, невероятно населенные города. Подумайте, сколько мертвецов помещается на таком небольшом пространстве, сколько поколений парижан навсегда поселилось там — вековечными троглодитами в своих маленьких пещерах, в ямках, прикрытых камнем или отмеченных крестом, — тогда как дураки живые занимают столько места и производят такой шум.
Кроме того, на кладбищах встречаются памятники почти столь же интересные, как в музеях. Гробница Кавеньяка, признаюсь, напомнила мне, хотя я и не делаю такого сравнения, одно из лучших произведений Жана Гужона: надгробное изваяние Луи де Брезе, покоящегося в подземной капелле Руанского собора; все так называемое современное реалистическое искусство произошло отсюда, господа! Этот мертвый Луи де Брезе более правдив, более страшен, более напоминает бездыханное тело, еще сведенное предсмертной судорогой, чем все вымученные трупы, уродливо изображаемые на современных гробницах.
Впрочем, на Монмартрском кладбище можно еще восхищаться памятником над могилой Бодена, не лишенным известного величия, а также памятником Теофилю Готье и памятником Мюрже, на котором я на днях видел один-единственный жалкий веночек из желтых бессмертников; кем только он возложен? Не последней ли гризеткой, уже совсем дряхлой и, быть может, служащей привратницей по соседству? Это хорошенькая статуэтка работы Милле, но разрушающаяся от запущенности и грязи. Вот и воспевай после этого молодость, о Мюрже!
Итак, я вошел на Монмартрское кладбище, и вдруг мною овладела грусть, — правда, не очень мучительная, а такая, которая, когда неплохо себя чувствуешь, заставляет подумать: «Нельзя сказать, чтобы это было очень веселое место, но ведь мое время еще не пришло...»
Впечатление осени, теплой сырости, пропитанной запахом гниющих листьев, и ослабевшее, утомленное, вялое солнце еще больше усиливали и поэтизировали чувство одиночества и неизбежного конца, как бы присущее этому месту, где пахнет тлением.
Я шел тихим шагом по кладбищенским улицам, где соседи уже не навещают друг друга, уже не спят вместе и не читают газет. И я принялся рассматривать надгробные надписи. А это, поверьте, забавнейшее занятие на свете. Ни Лабиш, ни Мельяк никогда не могли так рассмешить меня, как комизм надгробной прозы. Ах, насколько удачнее всех творений Поль де Кока развлекают вас эти мраморные плиты и кресты, на которых родственники усопших излили свои горести, свои пожелания счастья отошедшему в другой мир и надежды — вот шутники! — на скорое свидание.
Но особенно люблю я на этом кладбище заброшенную его часть, уединенную, поросшую большими тисовыми деревьями и кипарисами, старый квартал давнишних покойников; он уже вскоре превратится в новый квартал, и там вырубят зеленые деревья, вскормленные человеческими трупами, чтобы разместить рядами под мраморными плитами свежих покойников.
Побродив там достаточно долго, чтобы проветрить свои мысли, я понял, что скоро соскучусь и что пора отнести к последнему ложу моей подруги дань верной любви. Сердце мое невольно сжалось, когда я подошел к ее могиле. Бедняжка моя дорогая, она была такая милая, такая влюбленная, такая беленькая, такая свежая... а теперь... если бы вскрыть могилу...
Перегнувшись через железную решетку, я тихонько поведал ей мою скорбь, которую она, без сомнения, не услышала, и уже собрался было уходить, как вдруг увидал какую-то женщину в глубоком трауре, преклонившую колени на соседней могиле. Из-под ее приподнятой креповой вуали виднелась хорошенькая белокурая головка, а волосы, разделенные посередине пробором, казалось, были освещены лучами зари в ночном мраке ее головного убора. Я задержался.
Вероятно, она страдала от глубокого горя. Закрыв глаза руками, стоя неподвижно, как статуя, она отдалась раздумьям, целиком ушла в сожаление о прошлом. Перебирая, как четки, в тени сомкнутых ресниц мучительный ряд воспоминаний, она казалась покойницей, думающей о покойнике. И вдруг я догадался, что она сейчас заплачет; я догадался об этом по слабому движению ее спины, похожему на трепет листьев ивы под дуновением ветерка. Сначала она плакала тихонько, затем громче, и ее шея и плечи стали быстро подергиваться. И вдруг она открыла глаза. Они были полны слез и прелестны, эти обезумевшие глаза, которыми она обвела вокруг себя, словно пробудившись от дурного сна. Она увидела, что я смотрю на нее, по-видимому, застыдилась и снова закрыла лицо руками. Рыдания ее сделались судорожными, и голова медленно склонилась на мрамор. Она приникла к нему лбом, а ее вуаль разостлалась по белым углам дорогой ее сердцу гробницы, как новый траурный убор. Затем я услышал стон: она опустилась наземь, прильнув щекою к плите, и замерла в неподвижности, потеряв сознание.
Я бросился к ней, хлопал по ее ладоням, дул на веки, читая в то же время простую надгробную надпись: «Здесь покоится Луи Каррель, капитан морской пехоты, убитый неприятелем в Тонкине. Молитесь за него».
Смерть произошла всего несколько месяцев тому назад. Тронутый до слез, я удвоил свои заботы. Они увенчались успехом: она пришла в себя. У меня был растроганный вид; к тому же я недурен собою, и мне всего сорок лет. По первому ее взгляду я понял, что она будет любезна со мной и благодарна. Так и случилось, причем она снова расплакалась; из ее стесненной груди вырывался отрывками рассказ о смерти офицера, павшего в Тонкине после года брачной жизни, а брак их был по любви, потому что, потеряв отца и мать, она обладала лишь тем приданым, какое требовалось военным уставом.
Я утешал ее, ободрял, помогал ей встать и поднял ее. Затем я сказал ей:
— Не оставайтесь здесь. Идемте.
Она прошептала:
— Я не в состоянии идти.
— Я помогу вам.
— Благодарю вас, вы так добры! Вы тоже пришли сюда оплакивать умершего?

— Да, сударыня.
— Умершую?
— Да, сударыня.
— Вашу жену?
— Подругу.
— Можно любить подругу так же, как жену; для страсти нет закона.
— Да, сударыня.
И вот мы отправились вместе, она опиралась на меня, и я почти нес ее по дорожкам кладбища. Когда мы вышли из ворот, она прошептала в изнеможении:
— Боюсь, что мне сейчас будет дурно.
— Не зайти ли нам куда-нибудь? Может быть, вы что-нибудь выпьете?
— Хорошо, сударь.
Я увидел ресторан, один из тех ресторанов, куда друзья покойника заходят, чтобы отпраздновать окончание тягостной повинности. Мы вошли. Я предложил ей чашку горячего чая, который, казалось, оживил ее. На губах ее заиграла бледная улыбка. Она заговорила о себе. Так грустно, так грустно быть одинокой в жизни, совсем одинокой у себя дома, ни днем, ни ночью не иметь никого, кому можно было бы отдать свою любовь, доверие, дружбу!
Все это казалось вполне искренним. Все это звучало очень мило в ее устах. Я растрогался. Она была молода, пожалуй, лет двадцати. Я сделал ей несколько комплиментов, и она приняла их благосклонно. Затем, так как становилось уже поздно, я предложил проводить ее домой в экипаже. Она согласилась; в фиакре мы сидели так близко, плечо к плечу, что теплота наших тел смешивалась, проникая сквозь одежду, а это ведь — одно из самых волнующих ощущений.
Когда экипаж остановился у ее дома, она промолвила:
— Я, кажется, не в силах подняться одна по лестнице: ведь я живу на пятом этаже. Вы были так добры со мной; не проводите ли меня еще до квартиры?
Я поспешил согласиться. Она стала медленно подыматься, сильно задыхаясь. Дойдя до своей двери, она сказала:
— Зайдите хоть на минуту, чтобы я могла вас поблагодарить.
И я зашел, еще бы!
Обстановка ее квартиры была скромная, даже бедноватая, но простая и со вкусом.
Мы уселись рядом на маленьком диванчике, и она снова заговорила о своем одиночестве.
Она позвонила горничной, чтобы угостить меня чем-нибудь. Горничная не явилась. Я был в восхищении, поняв, что эта горничная бывала только по утрам — что называется, приходящая прислуга.
Она сняла шляпу. Она в самом деле была очаровательна; ее ясные глаза были устремлены на меня, так прямо устремлены и так ясны, что мною овладело страшное искушение. И я поддался ему. Я схватил ее в свои объятия и стал целовать ей глаза, которые внезапно закрылись, целовать... целовать... целовать... без конца.
Она отбивалась, отталкивая меня и повторяя:
— Перестаньте... перестаньте... когда вы кончите?
Какой смысл придавала она этому слову? В подобных случаях слово «кончать» может иметь по меньшей мере два смысла. Чтобы она умолкла, я перешел от глаз к губам и придал слову «кончать» тот смысл, который предпочитал. Она противилась не слишком упорно, и когда мы снова взглянули друг на друга после этого оскорбления, нанесенного памяти убитого в Тонкине капитана, у нее был томный, растроганный и покорный судьбе вид, вполне рассеявший мои опасения.
Тогда я повел себя галантно, предупредительно и признательно. И после новой беседы, длившейся около часа, я спросил ее:
— Где вы обедаете?
— В маленьком ресторане по соседству.
— Одна?
— Конечно.
— Не хотите ли пообедать со мной?
— А где?
— В хорошем ресторане на бульваре.
Она слегка противилась. Я настаивал, она уступила, оправдываясь сама перед собой:
— Я так... так скучаю! — А затем добавила: — Мне надо переодеться в более светлое платье.
И она ушла в спальню.
Когда она оттуда вышла, одетая в полутраур, она была очаровательна — тонкая, стройная, в сером, совсем простом платье. Очевидно, у нее была форма кладбищенская и форма городская.
Обед был самый дружеский. Она выпила шампанского, разгорячилась, оживилась, и я вернулся с нею вместе на ее квартиру.
Эта связь, заключенная на могилах, длилась недели три.
Но ведь все надоедает, а особенно женщины. Я расстался с нею под предлогом неотложного путешествия. Я был весьма щедр при разлуке, за что она была мне очень благодарна. И она взяла с меня слово, заставила поклясться, что по возвращении я опять приду к ней: по-видимому, она действительно немного привязалась ко мне.
Я погнался за новыми любовными приключениями, и, пожалуй, с месяц желание увидеть вновь мою кладбищенскую возлюбленную не овладевало мною настолько, чтобы я ему поддался. Впрочем, я ее не забывал... Воспоминание о ней преследовало меня, как тайна, как психологическая загадка, как один из тех необъяснимых вопросов, которые не дают нам покоя.
Не знаю почему, но однажды мне пришло в голову, что я найду ее на Монмартрском кладбище, и я отправился туда снова.
Я долго прогуливался там, но не встретил никого, кроме обычных посетителей, тех, кто еще не окончательно порвал связь со своими покойниками. На мраморной могиле капитана, убитого в Тонкине, не было ни плакальщицы, ни цветов, ни венков.
Но когда я бродил по другому кварталу этого огромного города мертвых, я вдруг увидал в конце узкой аллеи крестов какую-то чету в глубоком трауре — мужчину и даму, направлявшихся мне навстречу. О, изумление! Когда они приблизились, я узнал даму. То была она!
Она увидала меня, вспыхнула и, когда я задел ее, проходя мимо, сделала мне чуть уловимый знак, бросила едва заметный взгляд, означавший: «Не узнавайте меня», но, казалось, говоривший также: «Зайди опять повидаться, мой любимый».
Мужчина был вполне приличен, изящен, шикарен: офицер ордена Почетного легиона, лет около пятидесяти.
И он поддерживал ее точно так же, как поддерживал я, когда мы покидали кладбище.
Я уходил в глубоком изумлении, ломая себе голову над тем, что увидел: к какой породе существ принадлежала эта могильная охотница? Была ли это просто девица легкого поведения, изобретательная проститутка, ловившая на могилах опечаленных мужчин, тоскующих о женщине — жене или любовнице — и все еще волнуемых воспоминаниями прошлых ласк? Была ли она единственной в своем роде? Или их много? Особая ли это профессия? Служит ли кладбище таким же местом ловли, как и тротуар? Плакальщицы! Или же ей одной пришла в голову эта блестящая, глубоко философская мысль — эксплуатировать тоску по минувшей любви, которая пробуждается с новой силой в этих печальных местах?
И мне очень захотелось узнать, чьей вдовой она была в этот день.

@темы: Ваши пальцы пахнут ладаном (поэзия, отрывки из романов, рассказы)

---

Переделкинское кладбище

[The Highgate Vampire]

Пишет  Паучишко:
Погуляли сегодня немного по кладбищу в Переделкино...
Год основания неизвестен, существовало, как сельское кладбище, по крайней мере с XVII века. После создания в 1934 году неподалёку дачного посёлка писателей Переделкино на кладбище стали хоронить его жителей. С 1960-х годов на кладбище стал складываться писательский некрополь, в настоящее время считается одним из наиболее знаменитых литературных некрополей России. Здесь находятся могилы Бориса Пастернака, Корнея Чуковского, Арсения Тарковского, Роберта Рождественского, Евгения Евтушенко, автора русского текста стихотворения «Журавли» Наума Гребнева, автора слов «Песни о друге» («Если радость на всех одна…») Григория Поженяна, Валентина Устинова, руководителей Союза советских писателей Вадима Кожевникова, Егора Исаева, Сергея Сартакова, Генерального директора Русского ПЕН-центра (1994—2007) поэта Александра Ткаченко, прозаика и предполагаемого автора первой части трилогии Л. И. Брежнева «Малая Земля» Аркадия Сахнина и др. На кладбище установлен кенотаф Андрея Тарковского. Также там имеется участок захоронений старых большевиков, живших в устроенном в 1922 году санатории поблизости.















































Те самые захоронения старых большевиков. На каждом надгробии - ФИО, даты, а также - "член КПСС".











Скульптура у надгробия Вадима Сидура



Надгробие Пастернака

@темы: московские кладбища, российские кладбища

---

Жертвы моды (отрывок)

[The Highgate Vampire]

Мышьяковый вальс, или Новая Пляска смерти (Посвящается зеленому венку и продавцам платья). Журнал Punch. 1862. 8 февраля. Библиотека Веллкома, Лондон

В начале XIX века популярность получила таксидермия – столь же жестокий и искусственный способ воспроизведения «природы» в домашнем обиходе, как и зеленая листва, окрашенная мышьяковистой зеленью. Мода на определенный фасон дамских шляпок погубила миллионы певчих птиц и создала угрозы здоровью, из‑за которых женские головные уборы той эпохи могут навредить людям и по сей день. Для «консервации», или «мумификации», шкурок птиц таксидермисты использовали мышьяковое мыло, поскольку оно обладало «способностью сохранять ткани животных практически навсегда». В 1880‑е годы модистки украшали шляпы настоящими чучелами птиц. Целая птица с рыже‑коричневым оперением помещена на тулью коричневой (содержащей ртуть?) фетровой шляпы, изготовленной во Франции в 1885 году. В отличие от чучела, изготовленного для того, чтобы как можно более напоминать живую птицу в музее естественной истории, птицу на шляпе изогнули и расплющили, водрузив на «жердочку» из атласной ленты, а клюв и тельце расписали золотым цветочным орнаментом. Обозреватели того времени критиковали распространившуюся моду с позиций эстетики и защиты животных. Миссис Хоайс, популярный автор статей об искусстве, костюме и красоте, в первом же предложении статьи «Раздавленные птицы» (1887) заявляет: «Труп никогда не может считаться приятным глазу украшением». Она не выносила вида «свежеубитых и зажаренных» птиц, насаженных на шляпы, во‑первых, потому что «бедные пронзенные создания будто кричат нам со шляпы: „Помогите! Меня мучат!“», а во‑вторых, потому что он противоречил «правилам хорошего вкуса». Хоайс призывала остановить «массовое уничтожение» более 30 миллионов птиц ежегодно для изготовления шляп, муфт и ширм и в конце статьи умоляла женщин «не делать из себя ходячих эмблем смерти». Вскоре цельные чучела птиц вышли из моды, но и в XX веке перья редких птиц, будь то скопа или белая цапля, продолжали украшать шляпы, в связи с чем защитники природы выступали с агитацией против «убийственной галантереи» (Murderous Millinery). Подобно тому как мужские шляпы погубили бобров, женские головные уборы стали причиной снижения популяции птиц и оставили ядовитое наследие в музеях по всему миру.
Процветавшее в то время производство искусственных цветов породило предметы, которые под прекрасной наружностью таили в себе страшную опасность. Однако, в отличие от шляпников, проблемы со здоровьем флористов вскоре стали известны всем. Спустя всего неделю после публикации в газете The Times статьи Гофмана «Пляска смерти» журнал Punch опубликовал карикатуру «Мышьяковый вальс» (ил. 1). Подпись к ней гласит: «Новая Пляска смерти (Посвящается зеленому венку и продавцам платья)». На картинке изображен элегантно одетый мужской скелет, приглашающий даму‑скелет на танец. Он галантно подает ей свои костлявые пальцы и склоняется в почтительном поклоне. Элементы его костюма подчеркивают отсутствие плоти и безволосый череп, галстук и воротничок крепко обтягивают позвоночник. Между ребрами и тазовыми костями, где должен располагаться скрытый под белой рубашкой живот, – зияющая пустота, а пяточные кости нелепо торчат из задников ботинок. Его визави со вкусом одета в приличествующее случаю бальное платье начала 1860‑х годов: ее наряд состоит из широкой юбки на кринолине, отороченной воланами, лифа с открытыми плечами, украшенного бантами, и веера, который она кокетливо сжимает в «ладонях». Ее будто ухмыляющийся череп украшен не длинными волосами, гордостью женщины Викторианской эпохи, а роскошным венком из переплетающейся листвы. Вместо обычных цветов, закрепленных по периметру платья, его подол декорирован повторяющимся орнаментом из черепов и перекрещенных костей – символ, который ясно предупреждает читателя о том, что это платье «содержит» смертельный яд.
В истории искусства аллегорический сюжет «пляска смерти», Totentanz или danse macabre, служил репрезентацией мотива memento mori. Художники Средневековья и Возрождения изображали «беспощадного жнеца» в танце, как правило, в компании священника, императора, короля, ребенка и работника. Зрителю следовало помнить, что рано или поздно смерть ждет всех вне зависимости от занимаемого в обществе положения. Однако время шло, и новой версией пляски смерти послужил вальс, считавшийся в те времена весьма сомнительным с точки зрения морали танцем. В 1816 году лорд Байрон посвятил вальсу небольшую сатирическую поэму, в которой осудил «жаркое обниманье» и «неприличную близость двух тел» танцующих кавалера и дамы. Несмотря на этот «скандальный» образ, королева Виктория сама была не прочь повальсировать с принцем Альбертом. В этой карикатуре вальс появляется потому, что во время танца партнеры находились в теснейшем физическом контакте, и мужчины подвергались серьезному риску воздействия мышьяка, который их партнерши носили на своем теле и в украшениях для волос. Punch давал потенциальным кавалерам совет, как обращаться с этими новоиспеченными отравительницами в зеленых нарядах и как разубедить их покупать и носить одежды этого цвета. Как можно было бы ожидать от юмористического издания, первые публикации на эту тему были довольно колкими. Например, в 1861 году автор статьи в Punch предлагал, чтобы «гуманные, но легкомысленные молодые люди… относились к отравлениям цветочниц с достаточной долей веселости, не осуждая их в крепких и серьезных выражениях, а называя, например, восхитительно корыстолюбивой или очаровательно бесчеловечной». Небольшая статья под заголовком «Осторожно, девушки в зеленом!» (Green go the lasses, O!) рекомендует отмечать женщин в зеленом алыми надписями: «Мы полагаем, что мужчина позеленеет, как платье его партнерши, если станцует польку и вальс с дамой в платье, окрашенном зеленью Шееле. Девушек в таких зеленых платьях следует помечать надписями „ОПАСНО!“, или вышивать красными буквами надпись „БЕРЕГИСЬ ЯДА“ прямо на спинке их платьев». Естественно, такое шуточное запугивание не приносило результата, и через год в статье «Отравительницы и полька» (Poisoners and Polkas) женщины, одетые в зеленое, сравнивались со смертоносными зарядами. Очевидна аналогия между мышьяковым порошком и порохом (gunpowder): «Если дамы не перестанут носить мышьяковые платья, бал (a ball) станет столь же смертоносным, как и пушечное ядро (a cannon ball), и почти все танцующие падут жертвами (мышьякового) порошка». Оказалось, что противостоять соблазнительному очарованию изумрудной зелени очень трудно.

+Читать полностью+

@темы: Тени смерти, Библиотека Вампира с Хайгейта

---

Рассказ в канун Хэллоуина

[The Highgate Vampire]

Соня Грин (в девичестве Соня Хафт Шафиркин; 16 марта 1883, Ичня — 26 декабря 1972) — американская писательница и издатель. Президент Ассоциации любительской прессы. Жена американского писателя Говарда Филлипса Лавкрафта.

-Четыре утра-

Четыре утра
Ближе к двум ночи я понял, что час грядет. Мрачное молчание бездонных глубин потемневшего неба возвестило его приближение, и молчанию вторил чудовищный сверчок, застрекотавший с настойчивостью слишком зловещей, чтобы показаться простой случайностью. Все решится в четыре утра — в предрассветном сумраке, как и предсказывал казненный безумец. Я не поверил ему тогда, ибо кто страшится угроз, слетающих с губ умирающего? Несправедливо винить меня в том, что выпало испытать ему в то далекое утро — ужасное утро, воспоминание о котором никогда не покинет меня. Когда же свершилась казнь и труп его был погребен на старинном кладбище — через дорогу от моих окон, — я уверился, что его проклятие не коснется меня. Разве не на моих глазах его безжизненные останки надежно присыпал свежий земляной холм? Мог ли я тревожиться, зная, что его истлевшие кости будут бессильны принести мне гибель в столь точно назначенный день и час? Такими были мои мысли до этой пугающей ночи — ночи, когда взбунтовался хаос и рухнула бездна, осыпав мир искрами леденящих предзнаменований.
В этот вечер я рано отправился спать, напрасно надеясь украсть несколько часов сна вопреки пророчеству, преследовавшему меня. Теперь, когда время близилось, мне было гораздо труднее бороться со смутными страхами, гнездившимися в глубинах моих мыслей. Прохладные простыни успокоили мое разгоряченное тело, однако ничто не могло умерить жар, пожиравший мой мозг. Изнемогая от бессонницы, я метался в отчаянной попытке забыться и сном прогнать зловещее предсказание о том, что должно произойти в четыре утра.
Тревога и бессонница… не породило ли их мое окружение: гибельное соседство, в котором я прожил долгие годы? Зачем, горько вопрошал я себя, в эту дьявольскую ночь я позволил обстоятельствам замкнуть себя в этом доме и в этой комнате, окна которой вперились в пустынную дорогу и старое деревенское кладбище за ней? Мельчайшие подробности бесстрастного города мертвых встали перед моим мысленным взором: его выбеленная ограда, призрачно возвышающиеся серые гранитные кресты и зыбкая аура тех, кто многие годы давал кров и стол гробовым гостям. Постепенно сила воображения увлекла мой взор дальше, в глубины, удаленные и менее доступные смертным; под неухоженными травами я увидел безмолвные тела обитателей, чья аура плыла над землей: покойников, гниющие трупы, трупы, отчаянно изогнувшиеся в своих гробах, прежде чем сон упокоил их, и недвижные кости, застывшие в тлении, — от побелевших скелетов до скромных горсток пыли. Больше всего я завидовал пыли…
Холодный ужас охватил мое существо, когда фантастический вид оборвался его могилой. Не осмеливаясь заглянуть в эту мертвящую бездну, я едва удержался от крика; однако неведомая сила остановила злобную волю, увлекавшую мой мысленный взор. Внезапный порыв ветра, возникший ниоткуда среди спокойствия ночи, отбросил оконные шторы, открывая моим распухшим от бессонницы глазам ветхое кладбище, притихшее в призрачных лучах предутреннего светила.
Однако милосердие, дарованное мне этим порывом, оказалось скоротечным и полным сокрытого смысла. Ибо как только мои глаза охватили залитую лунным сиянием окрестность, среди мерцающих за дорогой могил возникло новое знамение — на этот раз слишком очевидное, чтобы приписать его воображению. С неясным предчувствием обернувшись туда, где покоились его тлеющие останки, — оконная рама мешала взгляду, — я с тревогой постиг приближение неописуемой массы, угрожающе плывущей к дороге; смутные, клубящиеся облака серого тумана, неясные и разреженные пока, но с каждым мгновением набирающие грозную, разрушительную силу. Взывая к природному объяснению этого феномена, я почувствовал мрачную предопределенность, медленно вползавшую в мой мозг среди новых предчувствий и страхов. Нельзя сказать, чтобы дьявольская кульминация, свершившаяся следом, явилась неожиданной для меня; знамение приближающейся смерти оказалось равно простым и ужасающим, С каждым мгновением густея и уплотняясь, туман утрачивал свою прежнюю полупрозрачность: обращенная к дому поверхность постепенно обрела округлые очертания, слегка прогнувшись посредине. Движение клубящейся массы прекратилось, и сероватое облако замерло у обочины дороги. Легко колыхаясь во влажном сумраке ночи, туман растягивался и уплотнялся, беспрерывно видоизменяясь, — до тех пор, пока призрачный свет луны не осветил бледный циферблат гигантских, наполненных воздухом часов.
С этого момента жуткие изменения следовали в демонической процессии. Внизу, в правой половине гигантского циферблата, зашевелилась уродливая тварь, бесформенная и едва различимая, но с жадностью протягивающая ко мне четырехпалую руку с длинными, острыми когтями. Дуновение гибели притаилось в их форме и расположении, ибо зловещие очертания руки угрожающе точно совпали с цифрой IV на призрачном циферблате смерти. Спустя немного "времени чудовищные пальцы, извиваясь, выползли из вогнутой поверхности часов и каким-то непостижимым образом стали стремительно приближаться к моему дому. Длинные, истонченные ногти, как оказалось вблизи, оканчивались отвратительными щупальцами, похожими на нити; словно наделенные собственным разумом, они непрерывно покачивались — вначале медленно, но постепенно убыстряясь, лишая меня чувств стремительностью своих движений. Подобно кульминации, возвещавшей завершение жуткой сцены, до моего слуха донеслись неясные и загадочные шумы, пронизавшие напряженную тишину ночи; тысячекратно усилившись, они в один голос напоминали мне о ненавистном часе. Четыре утра. Тщетно я кутался в одеяло, пытаясь заглушить их; тщетно пытался утопить их в собственных криках. Обессилевший и неподвижный, я с гибельной ясностью воспринимал все шорохи и звуки, наполнившие спокойствие тьмы, благословленное проклятой луной. Единственный раз я спрятался под покров одеяла — единственный раз, когда стрекот чудовищного сверчка, казалось, грозил разметать мой рассудок, — но хрупкая Преграда лишь усилила ужас, словно кузнечный молот обрушив на меня стрекот омерзительного насекомого.
Покинув бесполезное укрытие, я обнаружил прибавление дьявольских иллюзий. На чистых стенах комнаты, словно повинуясь зову могильного чудовища, насмешливо кружились мириады неведомых существ: черные, серые, белые порождение кощунственной фантазии, недоступной обычному смертному. Некоторые были бесконечно малы, другие заметно выделялись на их фоне. Каждое из существ обладало собственными жутковатыми чертами, отличавшими их от остальных; в массе же все они повторяли единственную форму, кошмарность которой уравнивала их в размерах. Тщетно, как и прежде, я пытался отбросить ужасы ночи. Кружащиеся на стенах существа убывали и прибывали в размерах, приближаясь и удаляясь всем своим беспокойным сонмом. И вид каждого из них напоминал демонические часы с единственной цифрой на циферблате — холодный час гибели четыре утра.
Потерпев неудачу в попытках стряхнуть цепи безжалостного кошмара, я снова взглянул в распахнутое окно и увидел чудовище, поднимающееся из могилы. Жутким был его облик прежде — неописуемым он стал теперь. Зыбкий туман, слагавший его тело, поглотили языки красного, пагубного пламени; четыре когтистых щупальца оплетали его подобно пожару. Из темноты на меня смотрели его глаза — насмешливые, издевательские; объятые пламенем щупальца извивались в застывшей тишине, отбивая такт для крошечных двойников, отплясывавших на стенах дьявольскую сарабанду, в вихре которой скакали, скользили, прыгали, усмехались и грозили мрачные цифры — четыре утра.
Где-то далеко, за болотной топью, над спящим морем зашелестел утренний бриз: едва различимый вначале, он набирал силу, шумел, пока не разрешился звенящей какофонией, донесшей зловещее предупреждение: "Четыре утра, четыре утра, ЧЕТЫРЕ УТРА". Монотонный шепот перешел в оглушающий рев, словно вулканическое извержение, достигшее пика Оглушающий грохот растворился вдали, оставив в моей голове гул, подобный тому, который оставляет проносящийся мимо поезд: пустая платформа и страх, соединившиеся в безысходности…
Конец совсем близок. Все звуки и видения слились в беспорядочный, клокочущий гибельною угрозой водоворот, где сплавились все кощунственные предутренние часы, существовавшие задолго до появления времени и обреченные существовать до конца вечности. Пылающий зверь приближается: его обугленные щупальца протягиваются к моему лицу, когти жадно прикасаются к горлу. Сквозь пенящиеся, фосфоресцирующие испарения могильного воздуха я различаю его лицо; опустошающая боль пронзает мое сознание, когда из серых клубов тумана надвигается жуткая химера, восставшая из непокойной могилы. Теперь мне ясно, что роковая погибель предрешена; бессвязные угрозы безумца были дьявольским проклятием, и моя невинность не устоит против злой воли, жаждущей беспричинного мщения. Он полон решимости отплатить мне за муки в тот призрачный час: потусторонние силы увлекут мое тело та грань, отделяющую этот мир от реалий, известных лишь безумцам и одержимым дьяволом.
Среди бурлящих языков пламени и завываний проклятого, чьи сатанинские когти нацелились на мое горло, я различаю слабое шипение часов над камином, шипение, возвестившее об исполнении срока, вскипающего в скрежещущей глотке могильной твари… Проклятый час преисподней — ЧЕТЫРЕ УТРА.

@темы: Ваши пальцы пахнут ладаном (поэзия, отрывки из романов, рассказы)

---

Портреты нечисти

[The Highgate Vampire]

Образы дьявола, зла и ада в нашей инфернальной подборке.

А. Амфитеатров "Дьявол. В быте, легенде и в литературе средних веков"

A. Graf "Art of the Devil"

Демонология эпохи Возрождения

Махов "Сад демонов"

Мюшембле "Очерки по история Дьявола"

Рассел "Сатана: восприятие зла в ранней христианской традиции"

Рассел "Князь Тьмы: Добро и зло в истории человечества"

Рассел "Дьявол в современном мире"

Минуа "Дьявол"

Журавель "Сюжет о договоре человека с дьяволом в древнерусской литературе"

"Анатомия Ада: Путеводитель по древнерусской визуальной демонологии"

@темы: Библиотека Вампира с Хайгейта, Прогулки с Бароном (Мифологические образы Смерти)

---

Заметка в Омской газете

[Алонсо Кехана]

@темы: исчезнувшие кладбища, неизвестные кладбища, российские кладбища

---

Старо-еврейское кладбище в Омске

[Алонсо Кехана]

Говорят, ограда оригинальная, позапрошлого века.

+++

Появилось оно около 1850 года. Закрыто для захоронений в 1964 году. В настоящий момент это самое старое "живое" кладбище Омска. Какие там есть интересности?
1. Кладбище разделено на 2 части: мужскую и женскую. Родственники разного пола лежат в разных частях кладбища. Никаких подхораниваний не производится
2. Гробы очень редки, а в старых захоронениях исключены. Обнажённого обмытого человека заворачивали в простой белый льняной саван и укладывали в землю, чтобы он быстрее с ней соединился. И бедных, и богатых хоронили в саванах, что символизировало собой равенство пред смертью.
3. Кремация у евреев запрещена. Только нерелигиозные иногда сжигают покойников в последнее время
4. Фотографии на могильных памятниках запрещены, редко очень попадаются - это значит нерелигиозные евреи хоронили.
5. Памятники на порядок богаче тех, что были в те годы на русских кладбищах
6. Очень много умерших зимой 41, зимой весной 1942 года. Это эвакуированные умирали.
7. Есть могилы с памятниками в виде деревьев с обрубленными ветвями. Это умершие молодые люди, не успевшие обзавестись детьми. Часто они сопровождаются вот такими надписями: "Спи спокойно, наша ненаглядная детонька. Злая судьба украла тебя у нас." и т.д.
8. Годы рождения и смерти часто не указывались ,в этом многие не видят смысла
Информация

@темы: еврейские кладбища, неизвестные кладбища, российские кладбища

---

Бывшее немецкое кладбище, Псков

[The Highgate Vampire]

Псковское "немецкое кладбище" – это топоним, понятный сегодня даже далеко не всем местным жителям. Так называют место на правом берегу реки Псковы неподалеку от лютеранской церкви на улице Кузнецкой. Этот пустырь в пяти минутах ходьбы от центра Пскова – вычеркнутая и старательно забытая страница в истории города. Сначала местные власти собирались разбить там парк с аттракционами, но потом и от этой идеи отказались.
На свое сорокалетие жительница Пскова Алла Макосова получила весьма своеобразный "подарок". Один из гостей обнаружил в реке Пскове неподалеку от праздничного пикника могильное надгробие. "Внимание привлек обработанный гранитный камень в воде. Пригляделись – а это надгробный памятник", – рассказывает Алла. Их с сестрой детство проходило неподалеку, и Алла вспомнила как бабушка запрещала гулять в этой части парка: "Она говорила: это немецкое кладбище, нечего вам там делать".
До Великой Отечественной войны "немецкое кладбище" называлось "лютеранским". Его историю принято отсчитывать с 1839 года, когда, по сообщению "Псковских губернских ведомостей", Лютеранское евангелическое общество выкупило у псковского мещанина Григория Шутова пустопорожнее место на Запсковье в приходе церкви святых равноапостольных царей Константина и Елены. На кладбище была построена небольшая часовня с готической башенкой. Псковский краевед Натан Левин приводит данные, что в начале ХХ века лютеране составляли примерно треть жителей Пскова: в 1909 году газета "Псковская жизнь" писала, что приход св. Иакова состоял из 2900 немцев, 5800 эстов и 2400 латышей. Своих умерших члены лютеранской общины хоронили на кладбище в Царевской слободе.
В Первую мировую и, особенно, во Вторую мировую войны на лютеранском кладбище появились могилы немецких солдат. Кладбище стали называть "немецким": оккупационные власти отвели территорию на Кузнецкой улице для погребения умерших в госпиталях солдат и офицеров вермахта. Сохранились фотографии военного периода, запечатлевшие сотни однотипных фашистских крестов на фоне лютеранской часовни. На одном из фото за рядами могил отчетливо виден храм Константина и Елены.
Сегодня сделать такое фото уже невозможно – с того же ракурса видны только заборы и крыши частных жилых домов. Жилая застройка на улице Парковая, по данным Росреестра, началась через два года после окончания войны. При освобождении от фашистов в 1944 году в Пскове было разрушено более 90 процентов жилых домов. Население, в конце войны практически полностью вывезенное на работы в Прибалтику и Германию, возвращалось на обгоревший пустырь. Поэтому судьба вражеских захоронений интересовала людей в последнюю очередь.
Жильцы домов 1947 года постройки на Парковой с тех пор не раз поменялись. Хозяин дома №6 рассказывает, что соседи натыкались на человеческие останки в ходе земляных работ. "Вот там колодец копали – натыкались. Вот здесь, на соседнем участке, выкопали 130 человек. Еще четверо под домом остались", – Павел указывает на соседние дома. По его словам, несколько лет назад на Парковой работала поисковая экспедиция. Его собственный участок остался не раскопанным: хозяевам объяснили, что ровно через их участок проходил пустой коридор. В этот дом Павел с семьей переехал шесть лет назад. Тихий, зеленый частный сектор, в центре города, рядом с рекой – кто бы мог подумать, что жилые дома стоят прямо на могилах.
Постановление Государственного комитета обороны №1571 от 1 апреля 1942 года предписывало ликвидировать неприятельские кладбища в советских городах, так что немецкие могилы в 1944 году могли быть на законном основании снесены. На каком основании, когда и по чьему распоряжению бесследно исчезло само старинное лютеранское кладбище, где хоронили жителей Пскова, история умалчивает.
Натан Левин считает, что могильные ограды и памятники убрали в 70-е годы, "стремясь обратить кладбище в парк". Юлия Муканова в статье для сборника "Из истории псковских немцев", изданного восемь лет назад Русско-немецким центром встреч в Пскове, пишет, что сообщение о закрытии немецкого кладбища было передано по областному радио примерно в 1982 году. Родственникам было предложено перенести памятники на другие кладбища, но только сами памятники к этому моменту уже не существовали. Территорию, занятую лютеранскими могилами, разровняли бульдозерами.
Елене Ивановне Ивановой было лет 13–14, когда она стала свидетелем уничтожения кладбища. Ориентировочно это был 1972 или 1973 год, точнее вспомнить она не смогла. В дом на улице Красногорской ее семья переехала в начале 70-х, и мимо немецкого кладбища и лютеранской часовни она ходила ежедневно. "Потом в один прекрасный день иду, а комсомольцы завода ТЭСО (тяжелого электросварочного оборудования – РС) и завода зубчатых колес разоряют кладбище. Стояли вот по той улице грузовые машины, на них грузили все, что можно: оградки, надгробия, что можно было собрать. Вот это я видела своими глазами", – рассказывает она.
Про то, что это были комсомольцы двух псковских заводов, Елена Ивановна узнала позднее, когда сама пошла работать на ТЭСО. Там она встретилась с людьми, которые участвовали в расчистке кладбища: "Причем сказали, что только один человек из комсомольцев отказался идти это кладбище разбирать, потому что "нельзя разорять кладбище". А остальные – их послали и все пошли". По ее словам, на месте кладбища городские власти собирались устроить парк, в один год на поляне даже поставили аттракционы. "Люди ходили и как-то веселились. Лично я себя чувствовала некомфортно, потому что я знала, что это было кладбище", – рассказывает Елена Ивановна:
Снос могил смутно припоминает другой житель Красногорской улицы, директор Детской школы искусств Виктор Лисенков: "Я сам там в казаки-разбойники играл, когда еще было кладбище. А потом, лет 20 назад, или может даже 30, сровняли все могилы, надгробия убрали, и все. По-моему, бульдозер пришел и разровнял". Какой-либо внятной реакции местных жителей на ликвидацию кладбища Виктор Васильевич не помнит: "По крайней мере, мое поколение к этому относилось очень равнодушно".
"Все приняли как данность, – подтверждает Елена Ивановна. – А потом это аукнулось знаете чем? Вот тут есть церковь Константина и Елены, там было кладбище наше, православное – жителей Царевской слободы. Ну что: поставили забор, никто не видит, что за забором делается – и кладбище снесли. Хотя я знаю людей, у которых дедушки, прадедушки похоронены на этом кладбище. И люди их поминали". По словам очевидцев, строительство вокруг храма Константина и Елены развернулось сравнительно недавно, в 2000-е годы.
Забытое немецкое кладбище напомнило о себе псковичам неприятным сюрпризом в 2007 году. Во время ремонта Октябрьского проспекта на гранитных поребриках, вывернутых на поверхность земли, люди увидели буквы и цифры – имена, года жизни. Оказалось, что гранитные надгробия с немецкого кладбища были использованы в дорожном строительстве. После скандальных публикаций в прессе управление городского хозяйства Пскова отчиталось, что могильные плиты из-под ног пешеходов убраны.
О том, что некоторые памятники могли оказаться в реке, до сих пор никто не задумывался. Алла провела в Пскове все детство, не подозревая, что в воде и на берегу могут быть следы разоренного кладбища. "Мы тут гуляли, купались, ловили рыбешек. И что – получается, все это среди могильных плит происходило? Это такой грустный отголосок какой-то прошлой жизни: в реке – могильные камни. Какая разница, чьи они? Это странно, это дико", – говорит она.
За стеной молельного дома Евангелических лютеран-баптистов стоит невысокий крест в окружении нескольких старинных могильных плит. На камне надпись: "На память об умерших евангелистско-лютеранской общины г. Пскова 1839-1965 гг.". И сбоку: "Сооружен евангелистскими общинами г. Нойса, 1993 г." Это единственный след старинного лютеранского кладбища, сохранившийся по инициативе немецкого города-побратима.
Здесь перезахоронены останки, поднятые экскаватором во время реконструкции лютеранской часовни в 1991–93 годах. Крохотное старинное здание достроили до просторного молитвенного дома. Часовня, службы в которой возобновились во время войны, в 1946 году была передана общине евангелических лютеран-баптистов, рассказывает заместитель пресвитера, дьякон Андрей Иванов. По его словам, в псковской лютеранской церкви не сохранилось никаких письменных свидетельств о бывшем кладбище. "Нет, мы не были правопреемниками, у нас это все не хранилось. Я даже думаю, что родственники похороненных здесь людей все разъехались", – говорит он.
Дьякон пришел в общину в 1997 году, после реконструкции часовни, когда от немецкого кладбища не осталось вообще никаких следов. Технический работник церкви Татьяна Родионова, которая состоит в общине евангельских христиан-баптистов с детства, уверяет, что кладбище перестало поддерживаться давным-давно – за могилами никто не ухаживал, "здесь было все заросшее". О ликвидации лютеранского кладбища она говорит буднично, как о рядовом, ничего не значащем событии – "власти снесли".
Сегодня на бывшем кладбище трава по пояс. Между высокими кленами беспорядочно накатанные колеи дорог – здесь нет ни пешеходных тропинок, ни любых других признаков благоустройства. Парк на месте снесенных бульдозером могил так не разбили. Поскольку чистить местные реки в Пскове не принято, могильные плиты, если они когда-то упали в воду, могут оставаться там веками – как своеобразный памятник советским нравам. ©

Лютеранское кладбище, находилось на правом берегу реки Псковы, у теперешнего Кузнецкого моста, на бывшей Кладбищенской (ныне продолжение улицы Кузнецкой на Запсковье). Заложено было в 30-е годы XIX века.
Могилы немецких солдат появились здесь еще во время германской оккупации Пскова в 1918-м году.
Во время войны рядом с лютеранским кладбищем появилось огромное немецкое кладбище.
На кладбище хоронили умерших в госпиталях в Пскове. Удаленность от линии фронта позволяла в спокойной обстановке соблюсти весь церемониал. Хоронили в гробах, во время похорон накрытых флагом Вермахта. У могилы стоял почетный караул.
В основном на кладбище на Красногоской хоронили умерших в 917-м военном госпитале (Kriegslazarett 917). Госпиталь располагался в здании нынешней Детской городской больницы (улица Кузнецкая, дом 23).
На могилах были установлены стандартные надгробия в виде немецкого ордена "Железного креста" (Eisernes Kreuz), выполненные из дерева. Имена наносили фрактурой (разновидность готического письма) путем выжигания, но в данном случае видно, что и писались "от руки".
Кладбище практически подступило к церкви Константина и Елены. В Псков привозили раненных из под Ленинграда и с Волховского фронта. Ранения были тяжелыми, смертность высокой.
Кладбище находилось в ведение похоронной службы Вермахта. На деле уборкой и благоустройством занималась комендатура, в том числе привлекая местных жителей. Говорят, могилы иногда посещали родственники из Германии.
Существует миф, что немцы, отступая, сравнивали свои кладбища с землей, чтобы враг не мог надругаться над могилами камрадов. Однако в Пскове, судя по аэрофотосъемке, кладбище на Красногорской осталось цело. Снесла его уже советская сторона. Согласно постановлению Государственного комитета обороны № 1571 от 1 апреля 1942 года предписывалось "ликвидировать неприятельские кладбища и отдельные могилы, устроенные противником на площадях и улицах населенных пунктов", а "места для захоронения трупов вражеских солдат и офицеров отводить вдали от населенных пунктов, шоссейных дорог и братских могил бойцов и командиров Красной Армии и гражданского населения". ©

@темы: немецкие кладбища, российские кладбища

---

Образ смерти на иконах

[The Highgate Vampire]

Поучительная икона-притча "Смертный человек"

Снизу надпись:
"Смертный человек бойся того кто над тобою, Не надейся на то что пред тобою, Не уйдешь от того кто за тобою, Не минуешь того что под тобою."
Эту надпись мы можем найти на двух картинах в Егорьевском музее:
«О человече, бойся того, кто над тобою. Не надейся на то, что пред тобою. Не уйдёшь от того, что за тобою. Не минуешь того, что под тобою. Жизнь наша яко свеча весело светит и яко дым скоро исчезает».
В русской живописи, гравированном и рисованном лубке с XVIII века известен нравоучительный сюжет «Так на свете всё превратно». Он повествует о тщете человеческих надежд и усилий, о неизбежности кончины. Герой его – человек, облеченный властью и богатством. Этот сюжет был популярен на протяжении всего XIX столетия.
В музее представлены две вариации сюжета. Герой первой картины – купец, потративший много лет и сил на накопление богатства. Но на лице его – грусть, тревога и страх перед смертью. Образ Смерти напоминает о грядущем наказании за смертный грех – алчность.
На другом полотне изображен царь Птолемей II, правивший в Египте в третьем веке до нашей эры. На картине царь опирается рукой на череп, перед ним атрибуты бренности бытия, быстротечности человеческой жизни. За спиной царя – Смерть как символ неизбежности наказания за грехи. (с) egmuseum.ru

Смерть с иконы "Единородный Сыне"

Иконография иконы основана на текстах литургии св. Иоанна Златоуста, Апокалипсиса (Откровения Иоанна Богослова) и комментариях отцов Церкви. Смысл изображений поясняют надписи, размещенные на полях иконы. В центре композиции в круглом, поддерживаемом двумя ангелами ореоле, представлено второе лицо Троицы - Бог Слово, «Единородный Сын» Иисус Христос с развернутым свитком в руке. Выше - Бог Отец (Саваоф) принимает возносимый диск. По сторонам от Него - аллегорические изображения Солнца и Луны и две постройки - увенчанная куполом белокаменная церковь (слева) и олицетворяющая город архитектурная палата (справа). Вход в них охраняют два ангела, облаченные в белые одежды: левый - в священнических, правый - в придворных.

В нижней части иконы, отделенной от верхней изображением «Христа во гробе», на фоне горок разворачивается шествие Смерти. Сидящая на белом апокалиптическом звере, с колчаном и стрелами за спиной, Смерть косит грешников, чьи тела безжалостно терзают звери и птицы. Неумолимую поступь Смерти заграждает меч Христа-воина, сидящего на кресте, орудии собственной смерти. Его изображение, представленное на фоне темной пещеры (преисподней), господствует над фигурой сатаны, поверженного и скованного архангелом Михаилом.

Икона "Плоды страданий Христовых"

В основе этого сюжета - западно-европейская иконография, когда каждая деталь изображения поясняет сложные богословские образы. Крест с распятым Христом украшен цветами (в знак победы жизни над смертью), причем, в верхних цветах - орудия страданий (копье, губка с уксусом, гвозди). Из правого цветка рука поражает мечом скелет Смерти на коне. Рука, протянувшаяся из левого цветка, награждает венцом пятиглавую церковь в знак торжества Нового Завета. Вверху руки в облаках отпирают двери рая.
Некоторые черты позволяют видеть в иконах "Плоды страданий Христовых" образ Страшного суда. Свое влияние в этом случае оказали иконографическая схема Страшного суда, миниатюры лицевых Апокалипсисов и Синодиков. Заимствования из этих источников изменяли существующие в иконе элементы в эсхатологическом духе.

Особую актуальность сюжет "Плоды страданий Христовых" имел в старообрядческой среде. Происхождение икон связано с районами явного или едва скрываемого раскола: Поволжье (Чебоксары, Кострома, Ярославль, Пошехонье), Русским Севером (Соловки, Онега, Каргополье) и Средней Россией (Муром, Мстера, Ростов). Сторонникам раскола были близки читавшиеся в этой композиции эсхатологические настроения. Внимательно изображались страстные орудия, разными символическими средствами подчеркивалась идея, что искупление даровано ценой страданий. Цветовой строй в этих иконах, с одной стороны, выражал трагизм мучений, с другой стороны - триумф страданий, преодолевающих смерть, грех.
-
Иконография композиций, известных под названием "Плоды страданий Христовых", является характерным примером соединения древнерусской и западноевропейской традиций в живописи позднего средневековья. Во второй половине XVII века на Руси получают широкое распространение духовно-нравственные, назидательные произведения литературы и изобразительного искусства. К подобным произведениям относится и публикуемая икона. В основе ее иконографии - гравюра "Распятие с чудесами", выполненная мастером Василием Андреевым в 1680-е годы Сюжет "Плоды страданий Христовых" получил наиболее широкое распространение в русской иконописи и фресковых росписях конца XVII - первой трети XIX века. Икона посвящена прославлению крестной Жертвы Христа и раскрытию ее значения для мира. Согласно святоотеческому учению, после Распятия были побеждены главные враги человечества - смерть и дьявол, основана Церковь и открыты райские врата. Все изображение в среднике иконы и на полях покрыто многочисленными надписями (частично в стихах), которые восходят к текстам гравюры Василия Андреева. Известно, что их автором был Сильвестр Медведев, ученик Симеона Полоцкого, использовавший цитаты из его произведений (в частности, из книги "Венец веры" 1670 года. Содержание этих надписей особенно ясно раскрывает дидактический характер сюжета. Центром композиции является Крест с распятым Христом. Выше, в облаках - Горний Иерусалим с восседающим посреди него Господом Саваофом и Святым Духом в виде голубя. По сторонам от Небесного града - аллегорические изображения Солнца и Луны, а над ними - два круга со стихотворными надписями, имеющими дидактический смысл: "Б(о)г Отец Пре//милосердны[й], залог людя/ /м твердый в любви посла[л] // в мир нам Христа за благост[ъ] // едину, на кресте стра//сти сведый, мир сей // нас спаси" (слева); "Сын И(ису)с воплоти//ся Б(о)г в человек нам // явися в любви Его всяк с/ /пасется верны [и] в небе взнесется / / Х(ристо)с о(т)верз рай собою иди/ /те в он правотою" (справа). От Креста в разные стороны расходятся ветви с цветами. Над верхней перекладиной, внутри цветов, представлены восемь ангелов, держащих в руках медальоны с эмблемами. Ветвь, проросшая из верхнего конца Креста, заканчивается бутоном с изображением руки с ключом от райских врат. К гвоздям, которыми прибиты руки Иисуса, прикреплены свисающие разорванные свитки с надписями, раскрывающими смысл происходящего: "Из ран к//ровъ льет//ся яко ре//ш. от грех// мыет ве//рны чело//веки" (справа); "Руки расп//ростер все//х призыв//ает. народы ве//рны в ми//лостъ спа/ / сает" (слева). На ветвях, идущих из концов поперечной перекладины Креста, - два овальных медальона с образами Богоматери и Иоанна Богослова, напоминающих об их присутствии во время Распятия. Рядом расположены два цветка с изображениями рук. В той руке, которая находится слева от Креста, представлен царский венец; рядом с ним, на левом поле - надпись: "Издрева кре//сна венецъ и//зрастаетъ т/ /ерпящимъ в / / царствии он/ /ный подава/ /етъ икто где / / острастира/ /змышляет(ъ) / / креснеи прие/ /млетъ вене/ /цъ вжизни / / непременне". Под венцом - пятикупольный храм, символизирующий христианскую Церковь. Между столпами храма помещены фигуры четырех евангелистов Луки, Марка, Матфея и Иоанна, а в закомарах изображены их символы. Надпись на левом поле, у храма, -"Благовест//вуетъ цер//ков спася//ся Хр(и)стова // кровь наню // излияся // внеи спасош//ася премно/ /ги народы // пр[и]яша всю//ду блаженя(ы?) // свободы". С противоположной стороны Креста рука с мечом поражает смерть в виде скелета, сидящего на белом коне; рядом с ней, на правом поле, - надпись: "Греховная см/ /ертъ ныне уп/ /разнися проз//ябшимъ дре//бомъ вконец(ъ) // погубися до//бродетелъ т//щися твори//ти злобной // бо грехъ ней/ /мать вред/ /ити". В руке, находящейся ниже, представлен молот, которым внутри пасти ада побивается дьявол, прикованнный цепью к подножию Креста. Рядом, на правом поле, -o надпись: "Отдрева кр//гена дияво//лъ связася // лютость из//лоба и преле//стъ попрася // челюсти вз/ /нуздася ада / / человеками / / быстъ нема/ /ла отрада". На чашечках цветов, выросших из нижней перекладины Креста, изображены два ангела, один из которых собирает в чашу кровь из раны на ребре Христа, а другой держит лестницу. У подножия Распятия находится череп Адама - по преданию, казнь Спасителя произошла на месте погребения праотца. Кровь, льющаяся из ран Христа, "омывает" первородный грех Адама. Здесь же представлены стоящие в гробах умершие, которые в надежде простирают руки к Спасителю. На нижнем поле иконы читается пространная надпись: "Благоволил еси плотию взытти на Крест, / / и смерть умертвибый, и воскресил / / умершия, славным Воскресением / / своим. / / Воз[з]ри на обрас мои и в язвах мя познай, / / возри о человек и слез не проливай о том что / / распят я измучен и презрен, но плачи о себе, // что миром ты прельщен греху работаешь спа//сепия не чаешь и сим Меня сто крат-лютее распинаешь". (с)pravicon.com

Икона: Авва Сисой перед гробницей Александра Македонского

Сисой Великий († 429) — христианский святой, монах-отшельник, последователь Антония Великого. Память в Православной церкви совершается 6 июля (по юлианскому календарю).
По происхождению Сисой был коптом, жил в Египетской пустыне в пещере, в которой до него проживал преподобный Антоний. Согласно житию, Сисой учил смирению и надежде на милосердие Бога.

Изображение сопровождает надпись: «…к чему вся эта слава, богатство, великолепие, которого безвозвратно лишается человек со смертию, а бессмертная, но истерзанная несовершенством душа, словно заключённая в темницу своего бренного тела, так и не обретёт для себя покоя, ибо не радел человек о воспитании её, не упражнял в молитве, богомыслии, не закалял в лишениях и скорбях. О, смерть, кому возможно избежать тебя!»

Другие вариации описанных образов и прочие интересные религиозные изображения можете посмотреть в нашем отдельном альбоме:
+Мир икон и религиозных образов+

запись создана: 26.11.2016 в 12:51

@темы: Изобразительное искусство

---

Мумия великого врача Пирогова

[The Highgate Vampire]

+Научная статья+

В украинском селе Вишня под Винницей находится необычный мавзолей: в фамильном склепе, в церкви-усыпальнице Святого Николая Чудотворца, сохраняется забальзамированное тело всемирно известного ученого, легендарного военного хирурга Николая Пирогова.
Тело Пирогова 27 ноября (9 декабря) 1881 года в течение 4-х часов было забальзамировано Д. И. Выводцевым в присутствии двух врачей и двух фельдшеров (предварительно было получено разрешение от церковных властей, которые «учтя заслуги Н. И. Пирогова как примерного христианина и всемирно известного ученого, разрешили не предавать тело земле, а оставить его нетленным „дабы ученики и продолжатели благородных и богоугодных дел Н. И. Пирогова могли лицезреть его светлый облик“» и было погребено в усыпальнице в его усадьбе Вишня (ныне часть Винницы). Через три года над усыпальницей была построена церковь, проект которой разработал В. И. Сычугов.
В конце 1920-х годов в склепе побывали грабители, которые повредили крышку саркофага, украли шпагу Пирогова (подарок Франца Иосифа) и нательный крест. В 1927 году специальная комиссия указала в своём отчёте: «Драгоценным останкам незабвенного Н. И. Пирогова, благодаря всеуничтожающему действию времени и полной беспризорности, грозит несомненное разрушение, если существующие условия будут продолжаться».
В 1940 году было проведено вскрытие гроба с телом Н. И. Пирогова, в результате чего обнаружено, что обозреваемые части тела учёного и его одежда во многих местах покрыты плесенью; останки тела мумифицировались. Тело из гроба не извлекали. Основные мероприятия по сохранению и восстановлению тела планировались на лето 1941 года, но началась Великая Отечественная война и, при отступлении советских войск, саркофаг с телом Пирогова был скрыт в земле, при этом повреждён, что привело к порче тела, впоследствии подвергнутого реставрации и неоднократному ребальзамированию. Большую роль при этом сыграл Е. И. Смирнов.
Официально гробница Пирогова именуется «церковь-некрополь», тело находится немного ниже уровня земли в крипте — цокольном этаже православного храма, в застеклённом саркофаге, к которому возможен доступ желающих отдать дань уважения памяти великого учёного (с) wikipedia.org

@темы: Жизнь тела после смерти, украинские кладбища

---

Свадебная игра в "покойника" в Ульяновской области

[The Highgate Vampire]

Игра в "покойника" представляет собой небольшую сценку, разыгрываемую на второй день свадьбы. Она может входить в качестве своеобразной интермедии в состав действа "Поиски обрядового животного", но может разыгрываться как самостоятельное и отдельное представление. Для общерусской традиции, в том числе зафиксированной на территории Ульяновской области, характерна определенная вариативность. Учитывая особую значимость "пространственной структуры обряда", можно выделить три основные версии игры в зависимости от места разыгрывания сценки.
1. Дом жениха. "А примерно, от невесты идут к жениху, видь спирьва ищут молодку-ту, а тут покойник. "Какая у нас молодка? Какие нам пиры? У нас покойник, а вы молодку искать сюды идёти!" Вот так чудили" [01.2005; с. Потьма, Карсунский район, Ульяновская обл.].
2. Дом невесты. "На второй день жениха и невесту прятали. Их искали ряженые: цыганка, врач, прокурор, пастух. В доме невесты имитируют покойника. "Покойник" ложится на лавку, а врач пытается его оживить. "Покойник" не должен говорить, двигаться, и только после того, как ему нальют рюмочку, он оживает. Как "оживят покойника", идут искать ярку" [5.07.1993; c. Садовое, Новоспасский район, Ульяновская обл.].
3. На улице во время перехода от дома жениха к дому невесты. "У нас один был старик, он все время "умирал" на свадьбе. Вот сделают доски, привяжут носилки, понесут покойника. Кто вопит, кто чёво...<...> Ну, ляжет и всё. Тащат по всему селу с полотенцами, доску широкую найдут, доску положат на полотенец и нясут. Кто-нибудь сзади, озорник, какая-нибудь баба-шутница идёт вопит. Вино будут лить в рот - он вскочит. Свадьба есть свадьба. Принёсут туды с покойником. "Умер вот на свадьбе"" [10.07.2001; с. Новиковка, Старомайнский район, Ульяновская обл. ].
Внутри каждой версии в свою очередь существуют варианты игры в зависимости от завершения сценки. Во-первых, она может завершаться "воскресением" покойника в результате целенаправленных действий одного из персонажей, во-вторых, покойник может "оживать" сам, т.е. "воскресение" не становится результатом чьих-либо действий, и в-третьих, "воскресения" не происходит.
А. ""Покойник" ляжет на лавку. Врач ему укол делает. Когда входит беседа (гости, которые идут в дом невесты), родители невесты говорят: "Беда на нас. Упокойник". Ему "укол делают", натирают, лечат. Он вскакивает и начинает плясать" [13.07.1979; с. Пятино, Инзенский район, Ульяновская обл. ].
B. "[Разыгрывали ли сценку с покойником?] Ложился кто-нибудь на лавку, как мёртвый. Все вопят, вопят. А потом встаёт - ожил. И все чудить начинают, веселиться" [04.07.2008; р. п. Чердаклы, Чердаклинский район, Ульяновская обл.].
С. "И иногда в доме невесты устраивали игру в "покойника". После того, как отгуляют у жениха, все родственники идут в дом невесты. А в это время в доме невесты, где уже накрыты столы к свадебному пиру, какого-нибудь человека кладут на стол как "покойника". Закрывают его ватолой, а всем тем, кто идет к ним в дом на свадьбу, говорят родственники невесты, что у них траур - покойник, что нужно идти потише. В дом не впускают. В доме дым, так как один из родственников как поп ходит с кадилой вокруг "покойника". Плачут. В дом входят двое или несколько мужчин со стороны жениха, берут "покойника", выносят его из дома. Только теперь свадьба снова продолжается" [20.02.1978; с. Потьма, Карсунский район, Ульяновская обл.].
Вариативная была и центральная часть сценки - она могла включать в себя пародийные отпевание и лечение, только отпевание или только лечение.
Лечение и отпевание. "[Разыгрывалась ли сценка с "покойником"? Сколько человек в ней участвовало, в каких ролях?]. Во время свадебных обрядов без этого не обходится. Участвуют и со стороны жениха, и со стороны невесты. Они говорят: "Приехал на пир наш родственник, и с ним случился приступ, у него не вовремя оказанная помощь, и он у нас умер. Сейчас находится в той комнате, его положили на диван, он накрыт белой простынью". Все идут, смотрят: "Да, это наш знакомый". Обнаружится его близкая родственница, мать или невеста. Это оказывается ее сын, она подходит с группой участвующих и горько плачет: "Дорогой мой милый сыночек... Что ж закрылись твои белые очи? Как я буду жить без тебя? Как будет продолжаться жизнь?..." [Как его наряжали?]. А его наряжали даже в белое, одевали белые тапочки. Когда заканчивали игру, некоторые его опрыскивали, чтобы он оживился, смотря чем да как. Если ему попадет в глаз, он даже вскакивал. А у некоторых был заготовлен гроб, клали его в гроб. [Что исполняли при этом? Может, песни?]. Нет, тут больше грустное - плач с причетом о судьбе усопшего" [13.07.1997; р. п. Николаевка, Николаевский район, Ульяновская обл.].
Чтобы остановить причитания, преодолеть препятствие, использовали универсальное средство - давали алкоголь.
Только лечение. "Ряженым подносят самогонки. Они сначала отказываются, говорят: "Самогонкой не откупитесь, старуха-то вон у нас умирает!" - "А мы и ей лекарства дадим". Разливают старухе самогонку. Она оживает, начинает плясать" [10.07.1981; с. Барышская Слобода, Сурский район, Ульяновская обл.].
Только отпевание. "Второй день ходили "репьем" наряженные (репей, кудель вешали на себя). <...> Утром, в обед идут - в избе "покойник" - женщина или мужчина. Ряженые говорят: "У нас упокойник, а вы куда идете?". Начнут женщины плакать нарочно. Лапоть как кадило. Женщины встречают. У них гребень, веретено, донце. Встанут, обольют водой. Все смеются. Потом за стол садятся" [11.07.1980; с. Большая Борисовка, Инзенский район, Ульяновская обл.].
В некоторых вариантах особо выделяется сочетание плача и смеха, шутовского отпевания и разнузданной пляски возле "покойника", которого, в конце концов, тоже включают в это безудержное веселье. "Ряженые заходят в избу жениха, лежит "покойник" женщина или мужчина. На лавке лежит в своей одежде, в руках платочек. Возьмут, кто какой лапоть. Помотают лапоть, перевяжут его, на лавку вешают перед покойником. Вокруг покойника все плачут. "У нас горе, у нас покойник. Зачем поёте да пляшете?" Ряженые поют, пляшут. Подымут покойника, начнут петь да плясать, кто во что горазд" [07.1980; с. Малая Борисовка, Инзенский район, Ульяновская обл.].
Различны были способы изображения "покойного", действия над ним, реакция участников сценки и зрителей. Самый простой способ создания "покойника" - положить на лавку или стол мужчину или женщину и накрыть его/ее каким-либо белым материалом - простыней, ватолой и пр. Но могли и более полно имитировать традиционную одежду, в которую обряжали умершего, - надевали лапти, белую холщовую рубашку, в руки давали свечку. "Ну как нарядют его, конечно, в чистенькое, чистеньким он там лежит. Ну, кто для шуток лапти наденут на него, кто там, может быть, ну, раньше холщовые рубашки были, у кого может сохранились, наденут на него кто-нибудь" [07.07.2001; р. п. Новоспасское, Новоспасский район, Ульяновская обл.]. "А его наряжали даже в белое, одевали белые тапочки" [13.07.1997; р. п. Николаевка, Николаевский район, Ульяновская обл.]. "Идем "ярку" искать, а они сделают - лежит "покойник" на скамейке у них, лежит, еще свечку держит, вот" [07.07.2001; р. п. Новоспасское, Новоспасский район, Ульяновская обл.].
Приведенные примеры показывают, что даже на ограниченной территории (Ульяновская область) данная традиция, во-первых, имела в XX в. достаточно большое распространение, охватывая северные, центральные и южные районы (всего данная игра зафиксирована в 28 селах 14 районов), а во-вторых, обладала богатой и развитой театрально-игровой выразительностью.

Отрывок из статьи М. Г. Матлина "Свадебная игра в "покойника" в празднично-обрядовом пространстве русского села"

@темы: обряды и традиции

---

З. Гиппиус "Среди Мертвых", 1897

[The Highgate Vampire]

Шарлотта, младшая дочь смотрителя большого лютеранского кладбища, часто проводит время в густом кладбищенском парке, а еще у неё есть любимые могилы, из числа не посещаемых родными, за которыми девушка особенно ухаживает...

-Среди мертвых-

Шарлотта была дочерью смотрителя большого лютеранского кладбища за городом. Почтенный Иван Карлович Бух занимал это место уже много лет. Тут родилась Шарлотта, тут он недавно выдал замуж старшую дочь за богатого и молодого часовщика. Матери своей Шарлотта не помнила — знала только, что она не умерла: ее могилы не было в «парке» среди всех могил. Отца она расспрашивать не смела. Он, несмотря на свою мягкую доброту, хмурил белокурые брови, и все его красное полное лицо делалось не то сердитым, не то печальным, когда дети говорили о матери.
Иван Карлович был очень дороден, почти совсем лыс и весел. Он любил свой беленький домик за оградой кладбища, убирал палисадник и террасу вьющимися растениями и всевозможными цветами. Парусинные занавески на террасе были обшиты красивыми кумачными городками. В прохладной столовой, в окнах, Иван Карлович придумал вставить цветные стекла, желтые и красные, и хотя стало темнее — однако свет через эти стекла лился необыкновенно приятный, точно всегда на дворе было солнце.
Служебные книги Ивана Карловича содержались в чрезвычайном порядке. Все могилы были перенумерованы, и записано, сколько на летнее украшение каждой оставлено денег. В первой, приемной, комнате, большой и пустой, стояла лишь конторка и темные стулья. По стенам были развешаны в стеклянных коробках большие и маленькие венки из иммортелей, из шерсти, из лоскутков, из больших бус и из самого мелкого бисера. Эти венки в совершенстве работали Шарлота и до замужества сестра ее Каролина. На столе, в углу, лежало множество толстых альбомов, где находились рисунки и модели разных памятников и примерные надгробные надписи на немецком языке. Когда бывали посетители, Иван Карлович держала себя с большим достоинством, почти с грустью — но в прочее время был жив в движениях, несмотря на полноту, любил посмеяться так, что все его тучное тело колыхалось, сам кормил голубей и воспитывал каких-то особенных индюшек, а вечером его непременно тянуло перекинуться в картишки с соседями из Немецкой улицы, и, если никто не приходил, он сам отправлялся в гости.
II
Шарлотта сидела у себя, наверху, в маленькой беленькой комнате — светелке, где она прежде жила с сестрой и которую теперь занимала одна. Шарлотта, хотя и любила сестру, радовалась, что она одна. Каролина, высокая, румяная хохотунья, вся в отца, иногда тревожила молчаливую Шарлотту, которая была бледна, невесела, худощава и мала ростом. В немецкой школе, куда она ходила несколько лет подряд, девочки не любили ее, хотя она была и хорошенькая. «Твоя сестра какая-то неживая, — говорили они Каролине. — До нее дотронуться страшно: точно фарфоровая, того и гляди разобьется». Между тем домашний доктор Финч, друг Ивана Карловича, не находил в ней никакой болезни, советовал только больше гулять. И Шарлотта часто проводила дни в густом кладбищенском парке, работала там, низала бисер и бусы для бесконечных венков.
Теперь Шарлотта сидела наверху, на своем любимом месте, с левой стороны широкого венецианского окна. Шарлотта не была в парке уже давно, она ушибла ногу и не могла ходить. Сегодня ей было лучше. День, несмотря на конец апреля, казался теплым и ярким, как летний. Бледно-зеленые, сквозные березы едва колебали вершины. Отсюда, с высоты второго этажа, очень хорошо была видна и средняя аллея, и ряды белых и черных крестов среди зелени, даже часовня над фрау Зоммер и памятник генералу Фридериксу. Шарлотта знала, что, если прищурить глаза, можно увидеть отсюда и решетку могилы маленького Генриха Вигн. Но с любимого места Шарлотты все пространство кладбища: песок аллеи, деревья, белые камни памятников — казались другими, совсем неожиданными. Когда Иван Карлович вставлял в окна столовой красные и желтые стекла — ему по ошибке прислали одно голубое. Шарлотта упросила, чтобы это стекло вставили в ее комнате, с той стороны окна, где она любила работать. И все изменилось в глазах Шарлотты: бисерные незабудки стали синие, бесцветная ромашка нежно окрасилась. На белой скатерти легли голубые полосы, горящие холодно и бледно, как болотный огонь. А там, за окном, точно мир стал другим, прозрачный, подводный, тихий. Кресты и памятники светлели, озаренные, листва не резала глаз яркостью, серел песок дорожки. Однообразная легкая туманность окутывала парк. А небо голубело такое важное, такое глубокое и ясное, каким Шарлотта видела его только в раннем детстве, на картинках и еще иногда во сне.
И когда Шарлотта отрывалась от своего окна, от работы, шла вниз обедать, видела сестру, отца — все кругом ей казалось слишком резким, слишком красным. Кровь проступала сквозь полную шею и лысый череп отца и сквозь нежную кожу румяных щек Каролины. И Шарлотта опускала глаза, тихая, еще более бледная, точно на лице ее оставался отблеск голубого окна.
С парком все-таки Шарлотта мирилась. Она привыкла и видела его уже всегда таким, как из своей комнаты. Она очень скучала о нем в эти последние долгие дни. Ей так хотелось посмотреть, все ли там по-прежнему, как поживают ее милые, тихие друзья, не упал ли крест фрау Теш, который было покосился, не сорвал ли ветер шерстяного венка с могилы Линденбаума. Венок тогда плохо прикрепили. У Шарлотты были любимые могилы, за которыми она особенно ухаживала. Многих и родные не посещали, забыли или сами умерли, а Шарлотта из году в год лелеяла их, украшала дерном и цветами. С весной по всему парку, отовсюду, поднималось под своды вековых деревьев тяжелое благоуханье могильных цветов.
«Уже садовник три раза приходил к папаше, — подумала Шарлотта. — Верно, там много сделали. Нет, надо пойти».
Она не выдержала, хотя еще была не совсем здорова, схватила большой белый платок, накинула его на свои толстые льняные косы, которые она укладывала венцом вокруг головы, и сошла в парк.
III
Но теперь цветами не пахло в аллеях — их только рассаживали, они не успели распуститься. Даже сирень, которой было очень много, еще сжимала крепко свои зелено-белые и густо-лиловые бутоны. Пахло клейкими листьями березы, молодой травой и невинными желтыми звездами одуванчиков, рассыпавшимися по обеим сторонам аллеи, у решеток и за решетками могил.
Поскрипывая каблучками по песку, Шарлотта шла прямо. Вверху молодая листва еще не успела соединиться, и Шарлотта видела, поднимая глаза, — небо. Посетителей почти не бывало в этот час. Шарлотта избегала чужих: они ей мешали. Она не любила похорон, не любила и боялась покойников. Скорее, скорее надо их спрятать в землю, насыпать красивый, правильный бугорок, положить свежий дерн... По утрам в сирени поет соловей, роса мочит дерн и черные крупные анютины глазки у креста. И их нет, тех длинных, холодных, желтых людей, которых приносят в деревянных ящиках. Есть имя, быть может, есть воспоминание — след в сердце — и есть свежий дерновый бугорок. Шарлотта никогда не думала о костях людей, могилы которых она лелеяла убирала. Они были всегда с нею, всегда живые, невидные, бесплодные, как звуки их имен, всегда молодые, неподвластные времени. В уголке, в конце второй боковой дорожки, были две крошечны могилки. Надпись на кресте гласила, что это Фриц и Минна, дети-близнецы, умершие в один день. Шарлотта особенно любила Фрица и Минну. Когда истлевший крест упал, она на свои деньги поставила им новый, маленький беленький крестик. Давно умерли Фритт и Минна. Судя по надписи, это было до рождения самой Шарлотты. Но они вечно остались для нее двухлетними детьми, маленькими, милыми, из году в год неизменными. Она сама садила им цветы и баловала их венками, искусно сделанными из ярких бус.
Теперь Шарлотта прежде всего направилась к Фрицу и Минне. По дороге она заглянула в склеп баронов Рейн. Там было очень хорошо. Белая часовня с резными окнами. Внутри — алтарь, несколько белых стульев, лампада. Огонек ее чуть заметен, яркое солнце бьет в дверь часовни. Направо от входа витая лесенка ведет вниз, в самый склеп. Ступени широки и белы, лестница так светла и уютна, что кажется наслаждением спускаться по ней. Рядом, на могиле какого-то Норденшильда, на руке громадного ангела в неестественной позе некрасиво висел полузасохший венок. Шарлотта поправила венок и прошла. Она не любила Норденшильда. Вообще могилы с гигантскими памятниками, всегда неуклюжими, с длинными надписями и стихами — очень не нравились ей: тут уже не было воспоминаний и не было тишины: ее нарушала суетливая глупость живых.
Шарлотта повернула направо, на маленькую дорожку, очень узенькую, извивавшуюся между бесконечными решетками и крестами. Стало тенистее, сырее: весенняя земля еще не успела просохнуть. Ряды знакомых могил потянулись перед Шарлоттой. Госпожа Айн, ее муж... А вот небольшая, широкая могила генерала с его портретом на кресте. Он такой веселый и милый, этот генерал, что Шарлотта всегда отвечает ему улыбкой. Она повернула направо — вот, наконец, Фриц и Минна. Бедные дети! Сейчас видно, что нет Шарлотты. Когда в последний раз перед своей болезнью она приходила сюда — Фриц и Минна были еще покрыты белым одеялом позднего снега. Снег не счистили вовремя, он стаял тут и оставят долгую сырость. Трава неохотно пробивалась на неочищенных могилках. Сухие ветки лежали кругом.
— Бедненькие мои! — прошептала Шарлотта. — Погодите, завтра же я вас приберу, цветов вам посажу...
«Марк мне даст цветов», — подумала она о старом садовнике, который очень любил ее.
Одно тут, около. Фрица и Минны, не нравилось Шарлотте: наискосок, очень близко возвышался гигантский памятник над инженером-механиком. Черный чугунный или железный крест поддерживался колесами то зубчатыми, то простыми, связанными цепями. Затейливый, высохший и тяжелый памятник, все эти цепи и колеса, которыми занимался когда-то инженер и, уйдя с земли, оставил их на земле — казалось, давили могилу. Темный, слишком высокий крест в сумраке должен был походить на виселицу. Шарлотта сердилась на инженера: ей было досадно, что этот глупый и страшный памятник как раз около ее детей.
Она подошла ближе и подняла голову. Колеса и цепи были незыблемы и неприкосновенны. Только слегка заржавели от снега. Такой мавзолей простоит долго, очень долго.
Шарлотта вздумала пройти на крайнюю дорожку, около высокого старого забора из досок, выходившего на непросохшие еще луга, на дальний лес за речкой. Шарлотта видела эти луга и лес сквозь щели серого забора.
Крайняя дорожка шла параллельно главной аллее, хотя вдалеке от нее, была узка и очень длинна, вдоль всего кладбища. Тут было еще не тесно, могилы шли реже. Одно место особенно любила Шарлотта: в кустах белой сирени, на старой скамье, недалеко от Фрица и Минны, она сидела летом целыми часами с своей неизменной работой.
Шарлотта сделала несколько шагов — и вдруг остановилась в изумлении. Что это такое? Ее место занято. Когда это случилось? Как она просмотрела? Правда, она не заходила сюда, в эту глубь, с самой осени. Она почему-то была убеждена, что все по-старому, что никто не займет ее любимого места. Сирени, свежие, блестящие, чуть колебали гроздья своих бутонов. Но теперь все сиреневые кусты были заключены в легкую, очень высокую металлическую решетку с остриями на концах. Шарлотта подошла ближе. В решетке была дверь, которая сейчас же свободно и бесшумно отворилась. Шарлотта вошла внутрь.
Там, на широком четыреугольном пространстве была всего одна могила. Под сиреневым кустом стояла гнутая деревянная скамейка. Свежий дерн обнимал могилу. Наверху она вся была сплошь засажена темно-лиловыми крупными фиалками, которые тяжело благоухали.
Простой крест из серого мрамора на невысоком подножье стоял у одного конца могилы. Подойдя еще ближе, Шарлотта различила у этого подножья белый мраморный медальон, круглый, с белым же, едва заметным профилем. Рельеф был так низок, что очертанья лица казались почти неуловимыми. Шарлотта различила прямую линию носа, откинутые недлинные волосы, лицо девическое или юношеское. Еще ниже чуть мерцала простая надпись, по-русски:
Альберт Рено.
Скончался на двадцать пятом году от рождения.
И больше ничего.
Шарлотта села на скамейку и задумалась. Благоуханье фиалок туманило голову, голубоватые жилки на ее прозрачных висках начинали биться. Кто был нежданный Альберт Рено? Его ли портрет — этот чуть видный, тонкий профиль на белом мраморе? Шарлотта знала, что за редкие, садовые фиалки отец берет очень дорого. Значит, его родные богаты. А между тем, что-то говорило опытному взору Шарлотты, что эту могилу давно не навещали. Испорченный снегом венок висел на острие решетки. Кругом была не помята трава.
«Если б я смела... — подумала Шарлотта. — Этот серый крест, он красив, но он выглядит так печально. Какой бы славный венок я сделала! Из бус, из бисера... Нет, сюда это нейдет. Надо нежный, из шелковых лоскутков. Незабудки, очень крупные и очень бледные... Но я не смею! — прервала она себя. — Может быть, придут родные, будут недовольны... Что я ему?»
Ей вдруг стало печально. Она поднялась со скамейки и села на дерн, на песок, у самой могилы. Фиалки темные, матовые, как бархат, были у самого ее лица. Мраморный профиль теперь, под лучом вдруг проникшего сквозь ветви солнца, совсем стерся. Высокие острия решетки закрывали дорожку и другие памятники. Виднелся только наверху край дощатого забора и ясное небо над ним. Шарлотта, прислонясь головой к благоухающей могиле, смотрела на небо. Оно казалось ей таким близким, знакомым, похожим на голубое стекло в ее окне. И за ним, казалось ей, можно видеть другой мир, тихий, туманный и неизвестный.
IV
Когда отец ушел спать после обеда, Шарлотта робко и осторожно пробралась в большую «приемную» комнату. Ей предстояло трудное дело. Надо было найти номер могилы Альберта Рено. Шарлота понимала, что иначе все ее вопросы о том, кто это, когда схоронен, часто ли бывают родные — не приведут ни к чему. Отец знал только номера.
«Решетка и крест, — думала Шарлотта. — Зимой трудно ставить памятники, весной — вряд ли, земля была бы разрыта, а там трава. Надо искать осенью».
В сентябре она еще сидела часто на крайней дорожке. Разве в самом конце? Но в сентябре ничего не оказалось. Она принялась за октябрь. Книги были тяжелые, громадные, тоненькая ручка Шарлотты едва переворачивала толстые листы с рядом имен и цифр. Как трудно! Нет, она никогда не найдет. Даже в глазах зарябило. Кроме того, Шарлотта беспрерывно оглядывалась, боясь, что кто-нибудь войдет и помешает. Она не знала, чего собственно боится, отец был, хотя и вспыльчив, — добр, да и что за беда посмотреть в книги? Однако сердце ее сжималось, точно она воровски делала что-то запрещенное.
Вдруг в конце страницы мелькнуло знакомое имя. Каллиграфическим почерком отца было выведено: «20 Oct. Albert Reno. № 17311».
Теперь работа была легче. Шарлотта сейчас же посмотрела в приходных книгах. Против номера 17311 стояло: «Прислано тридцать рублей. Фиалки».
Прислано! Значит, сами родные не были, а только прислали деньги. Все-таки отец что-нибудь знает. Верно, какие-нибудь очень богатые люди. А сами не навещают.
Шарлотта в глубокой задумчивости сошла на террасу и стала приготовлять обычный шестичасовой кофе. Вечер был совсем летний, теплый, мягкий. Ползучие растения еще не успели обвить столбы террасы, но купа малорослых, густых деревьев за цветником, беседка, зеленый забор — скрывали от взоров даже ближайшие кресты. Аллейка из подстриженных распускающихся акаций вела вдоль главной ограды из кирпича к воротам, таким же красным кирпичным, высоким, с колоколом наверху. Там, под прямым углом, ее пересекала главная аллея кладбища. Но отсюда, с террасы, нельзя было видеть ни ворот, ни крестов. Сад казался простым садом.
Иван Карлович вышел заспанный, с крошечными глазами, с багровыми полосами на измятом лице. Неожиданно явилась сестра Каролина с супругом и полуторагодовалым мальчиком. Трехлетнее замужество согнало розы со щек Каролины. Она уже не хохотала, а стонала и жаловалась. Часовщик, за которого она вышла по любви, оказался человеком крайне болезненным, припадочным и угрюмым. Он сидел за кофеем зеленый, с убитым видом. Дитя от него родилось еще более зеленое и болезненное, готовое испустить дух при каждом удобном случае.
— Поверите ли, папаша, — говорила иногда Каролина с отчаянием, — не живу, а точно в котле киплю. Каждый день жду несчастья. Кашлянет он, вздохнет — ну, думаю, вот оно: готовься к несчастью. Ребенок тоже чуть жив: доктора у него семь болезней находят. Иной раз так сердце изболит, что думаешь: эх, уж скорее бы! Сразу бы! Авось легче станет.
Отец не понимал жалоб и отчаянных желаний Каролины, делал строгое лицо, читал нравоучения, но безмолвная Шарлотта понимала. Она смотрела на часовщика, его зеленого сына — и радовалась, что не связана цепью любви с этими утлыми сосудами. Ее друзья были вечные, надежные, неизменные. Сегодня часовщик чувствовал себя лучше, произнес несколько слов, и Каролина казалась весела. Она даже дала своему младенцу два бисквита.
— Что это, Лотхен, ты все молчишь? — обратилась она к сестре. — Слава Богу, ты здорова. Молодой девушке нужно быть веселой, нужно общество.
— Ну, общество! — проговорил Иван Карлович. Он с детьми и дома всегда говорил по-русски и чрезвычайно любил говорить по-русски. — Мы знаем, чего Лотхен нужно. Лета возмужалые подходят, это вполне натурально! Добрый муж, пара детей... Бледности этой в лице сейчас же и меньше. Хе, хе, хе! Знаем кой-кого, кто на нас заглядывается!
Он подмигнул глазом, стараясь изобразить на лице лукавство.
Шарлотта помертвела. Она понимала, на кого намекал отец. Иоганн Ротте, старший сын очень богатого мясника в самом конце Немецкой улицы, просил ее руки. Иоганн был дельный, разбитной парень. Отец не допускал и возможности отказа. Но так давно не говорили об этом, Шарлотта уж стала надеяться, что Иоганну присмотрели другую невесту — и вдруг опять!
— Я еще не хочу замуж, — вымолвила Шарлотта, чуть слышно.
Она была робкая и покорная дочь, но мысль о свадьбе с Иоганном повергала ее в трепет.
— Но, но, но! — произнес отец, поднимая брови, которых у него почти не было. — Это нам знать, хочешь ли ты замуж. Наша дочь должна соображаться с нашими желаниями. Молодая девица в возрасте всегда хочет пристроиться.
— Совершенно верно, — глухо произнес часовщик. — Девушки — такой товар. Да и смотреть нужно.
— Я не могу усмотреть, я не могу усмотреть! — вдруг заволновался Иван Карлович, и лицо его побагровело. — Как я усмотреть могу. Натурально, замуж надо молодых девиц.
— Не волнуйтесь, папахен, — произнесла Каролина и поцелова отца в голову. — Шарлотта умная девушка, она понимает. Отец Иоганна — такой богач. А сам-то Иоганн! Кровь с молоком. Какая девушка от него откажется!
Шарлотта, глотая безмолвные слезы ужаса, подала отцу длинную трубку. Разговор мало-помалу принял мирное течение.
Шарлотта набралась смелости.
— Папаша, — спросила она. — Чья это могила под номером семнадцать тысяч триста одиннадцатым? Я ее прежде не видала. Там скамейка была прежде. А теперь прихожу — решетка. И фиалки такие чудные.
— Гм... Семнадцать тысяч триста... — отозвался Иван Карлович, попыхивая трубкой.— Фиалки, говоришь ты? А что, хороши фиалки? Пусть приедет эта мамзель графиня, кузина или невеста его, что ли, пусть увидит, добросовестно ли исполняет свои обязанности смотритель Бух! Тридцать рублей послано — за то и цветы! Не едет — мне все равно. Смотри иль не смотри, деньги есть — цветы лучшие есть!
— А кто это, папа? — спросила Каролина.
Шарлотта сидела немая и бледная.
— Это... Это один... Молодой человек, подающий большие надежды, как мне говорили. И вдруг — ein, zwei, drei! — готово. Ein Maler1, — прибавил он, не найдя русского слова. — А? хороши фиалочки, Лотхен?
И он грузно рассмеялся.
Каролина с семьею давно уехала, отец ушел к себе, в доме все затихло. Шарлотта поднялась наверх и зажгла свою лампу. За окном теперь был туманный мрак безлунной апрельской ночи. Шарлотта хотела кончить работу, большой венок из красных маков, но не могла. Мысли мучали ее. Альберт, ein Maler, живописец... У него кузина, невеста... Отчего она не ездит к нему? Любил ли он ее? Какая она?
И Шарлотта улыбнулась, подумав, что хоть эта кузина и богачка, и графиня, а все-таки Альберт теперь не с нею, а тут, близко, и навсегда близко, и не графиня, а она, Шарлотта, будет сидеть завтра около него, принесет целую лейку воды для фиалок и сплетет, если захочет, нежный шелковый венок из очень больших и очень бледных незабудок...
Вдруг сердце ее ударило тяжело. Она вспомнила Иоганна. Неоконченные маки посыпались с ее колен. Она вскочила, разделась, спеша, погасила лампу и бросилась в постель. Скорее спать, чтобы не думать!
V
Июльский день жарок невыносимо. Солнце насквозь прогрело сухой, мглистый воздух. Деревья с широкими, совсем распустившимися листьями безмолвно принимают солнечные лучи, сонные и радостные, как ящерица в полдень на горячем камне. Пахнет пылью и всевозможными цветами. Цветами теперь полон весь парк кладбища. Порядок и чистота образцовые, могилы аккуратны и веселы. Но к разнообразным и тонким ароматам, к благоуханию отцветающих лип примешивается еще какой-то запах, чуть заметный, но тревожный, неуловимый и тяжелый. Он бывает только на кладбищах в очень жаркую пору. Шарлотта всегда думала, что это — дыханье умирающих липовых цветов. Они именно так пахнут, опадая. Шарлотта не чувствовала жары. Ее тонкое лицо по-прежнему было бледно, руки привычно работали. И тут, за решеткой могилы Альберта, где она теперь проводила дни, особенно тенисто. Давно отцветшая сирень разрослась густо, а сверху сплошным зеленым навесом наклонились старые березы. На могиле Альберта уже нет фиалок. Там теперь цветут два куста больших белых роз. Шарлотта сама за ними ухаживает, и нигде они не распустились так пышно и свежо.
Шарлотта надела сегодня светлое платье с короткими рукавами. Ей с утра весело на душе. Веселье ее, как и вся она, тихое, невидное. Точно в сердце теплится ровный и мягкий огонек. Свертывая длинные стебельки ландышей для заказного венка, она вдруг тихонько и тонко запела, и сейчас же сама застыдилась. С ней так редко это случалось.
Белый медальон внизу креста был теперь полускрыт розами. Шарлотта любила проводить рукою по нежному, чуть выпуклому профилю этого полузаметного лица: мрамор был холодноватый, бархатистый, всегда ласковый.
Казалось, стало еще душее. Мглистый воздух полз с окрестных болот и со стороны далекого леса. Шарлотта, оторвав на минуту глаза от ландышей, подняла взор. Она вздрогнула, слабо вскрикнула и покраснела: верхом на старом дощатом заборе, за которыми тянулись чужие огороды, дальше — болота, перелесок, сидел плотный, красивый юноша, в пунцовой, затейливо вышитой сорочке. Это был Иоганн.
— Не пугайтесь, мамзель Шарлотта, — произнес он очень вежливо, даже галантно, приподнимая белую фуражку. — Извините, что я так... прямым сообщением. От нас в эту сторону гораздо ближе, хотя путь несколько затруднителен. Но я знал, что вы избрали этот уголок... И, не желая беспокоить вашего уважаемого папашу прохождением через главные ворота, через дом... Вы позволите присоединиться к вам?
— Да, — прошептала Шарлотта, не поднимая ресниц.
Веселости ее как не бывало. Тупое беспокойство сосало сердце. Теперь ей казалось особенно душно, жарко, густые благоуханья туманили воздух.
Иоганн ловко соскочил на дорожку и через минуту уже сидел рядом с Шарлоттой на удобной скамеечке около самой могилы Альберта.
— Прелестный уголок! — проговорил Иоганн, сняв фуражку и проводя рукой с немного короткими и толстыми пальцами по своим круто-курчавым, черным волосам. Иоганн с полным правом назывался красавцем: он был не очень высок, но широк в плечах, ловок, в лице — теплая смуглость, на верхней губе немного выдающегося вперед рта — коротенькие, красивые, жестковатые усики. Шарлотта никогда не могла вынести взора его больших выпуклых глаз, черных, как маслины, с легкими красноватыми жилками на белках.
— Давно не имел счастия видеть вас, мамзель Шарлотта, — продолжал Иоганн. — Я целый день занят по магазину, минутки почти нет свободной. В прошлом году, помнится, вы однажды удостоили нашу лавку своим посещением... Для меня этот день, поверьте, запечатлелся... Я еще первый год тогда помогал отцу, только что гимназию кончил.
Шарлотта опять вздрогнула и невольно чуть-чуть подвинулась в край скамьи. Она тоже помнила, как однажды с отцом случайно зашла в лавку Иоганна. Лавка была светлая, чистая. Остро пахло кровью и только что раздробленными костями. Самые свежие, светло-красные трупы быков без кожи, с обнаженными мышцами, с обрубленными и распяленными ногами, пустые, как мешки, висели у дверей и по стенам. Пониже висели маленькие телята с телом гораздо бледнее и пухлее, почти серым, такие же пустые, так же распростирая кости ног до коленного сустава. На блистающем столе из белого мрамора лежали в сторонке темные, вялые куски мякоти с золотистыми крупинками жира по краям. В белом фартуке стоял Иоганн, веселый, сильный, здоровый, и ловко рубил большим, как топор, ножом, крупные части от лопатки. Шарлотта запомнила короткий, решительный звук ножа. Дребезги кости отлетели на пол. Темные пятна были на переднике Иоганна и на мраморе стола. Шарлотта вышла на воздух и сказала робко, что у нее закружилась голова. Вероятно, она не привыкла к тому пряному и пьяному аромату, который бодрил Иоганна.
— Теперь у нас преобразования, изволили слышать? — продолжал Иоганн. — Надстроили третий этаж. Туда папаша сами переедут, а бельэтаж, весь, что над лавкой, мне намереваются отдать. Не теперь, конечно... А вот, Бог даст...
Он замялся.
Шарлотта поняла. Он говорил о ней. Это для нее этаж над лавкой, когда она выйдет замуж за Иоганна. Она будет слышать у себя наверху решительные и веселые звуки его топора, когда он около мраморного стола станет рубить свежие, пухлые куски мяса.
— Одно неудобство, мух много в лавке, страшная масса мух. Залетают и в квартиру. Да можно бумажки ставить.
Шарлотта не ответила.
— А тут у вас хорошо, — начал опять Иоганн. — Тень, прохлада... Цветов сколько! А это чья же могилка? Вы ведь постоянно около нее. Известная вам?
— Нет, так... — промолвила Шарлотта.
Ни за что на свете она не стала бы говорить с Иоганном об Альберте. Она даже не хотела, чтобы он заметил белый медальон с портретом. Он, вероятно, напомнил бы Иоганну мрамор его стола.
— А я думаю, жутко вам здесь, мамзель Шарлотта? И вечером гуляете...
— Отчего жутко? — спросила удивленная Шарлотта.
— Да как же... Все вечно с ними...
— С кем, с ними?
— А с мертвецами.
Шарлотта слабо улыбнулась.
— Что вы! Какие же мертвецы? Здесь нет мертвецов. Они под землей; глубоко... Здесь только могилы да цветы. Вот у вас... — осмелилась прибавить она. — У вас, точно, мертвецы... Я помню: все тела мертвые, кровь...
Иоганн залился громким смехом.
— Ах, мамзель Шарлотта! Какая вы шутница! Это вы наших быков да телят... мертвецами! Ха, ха, ха!
Шарлотта смотрела на его сузившиеся глаза; в розовом полуоткрытом рте блестела полоса крепких зубов.
— Что же это мы о таких несоответственных вещах говорим? — начал Иоганн, перестав смеяться. — У меня к вам просьба, мамзель Шарлотта: давнишнее желание сердца. Не откажите!
И он сделал умоляющее лицо.
— Не откажете?
— Нет... Если могу...
— Подарите мне цветок, сделанный вашими искусными пальчиками. Буду его вечно носить в петлице, а ночью стану класть под подушку. Мамзель Шарлотта! Вы знаете, как я ценю каждый ваш взор. У вас глаза, как самые лучшие фиалки. Отчего вы со мной так суровы? Я вам противен, мамзель Шарлотта?
В голосе его было много искренности. Тоненькая, всегда бледная, молчаливая Шарлотта очень нравилась Иоганну.
— Я вам противен? — повторил он, подвигаясь к ней.
Кругом была тишина и зной. Даже кузнечики замолкли. Томительная, душная, невидимая мгла поднималась от прогретой земли. Мертвый аромат лип кружил голову.
— Нет... отчего... это не то... — лепетала Шарлотта.
Сердце ее стучало тяжко, испуганно.
Она не договорила. В ту же минуту сильные руки сжали ее, и теплые, влажные, мягкие губы жадно прильнули к ее устам. Она помнила эти губы: они только сейчас были перед ее глазами, слишком пунцовые, как кумач его рубашки, немного темнее. И горячее и грубое прикосновение точно ударило ее. Красные пятна поплыли перед ее взором.
— Пустите меня! — крикнула она дико, не своим голосом, вскочила и оттолкнула его от себя с силой. — Пустите! Вы не смеете! Нельзя, нельзя!
Она кричала, голос ее рвался, небывалый ужас наполнял сердце.
Иоганн стоял растерянный, сумрачный.
— Извините, мамзель Шарлотта, — заговорил он неровно. — Я не знал. Я, может быть, испугал... Но я наделся... Ваш папаша... И мой папаша...
Гнев Шарлотты исчез. Остались только страх и горе.
Она закрыла лицо руками.
— Уйдите, — прошептала она бессильно.
— Я уйду теперь, — продолжал ободрившийся Иоганн. — Я вас понимаю, простите ли вы меня? Вы так нежны, так деликатны... Вы — нервная, впечатлительная девица... Но я вас обожаю, вы это должны знать, я достоин прощенья именно потому, что я вас честно, искренно обожаю, мой папаша не далее, как завтра...
— Уйдите, — опять прошептала Шарлотта с мольбой, не открывая лица.
«Боже! — думала она. — Здесь! Какое оскорбление, какой позор! Здесь, при нем!»
Отдаленные голоса посетителей послышались за поворотом. Иоганн осмотрелся, ловко вскочил на забор и перепрыгнул на ту сторону. Шарлотта встала, не смея отнять рук, не смея взглянуть направо, где безмолвно и безмятежно благоухали крупные розы, чуть склонив головки, и белел меж их зеленью неясный очерк милого лица.
Не оборачиваясь, опустив голову, медленно направилась Шарлотта к дому. Стыдом и страхом была полна ее душа.
VI
Шарлотте долго нездоровилось, и она не выходила из своей комнаты. Отец хмурился, предлагал послать за доктором Финчем. Но Шарлотта оправилась, опять стала выходить. Стоял уже август, осенние цветы стали распускаться на могилах.
Однажды, после обеда, Шарлотта тихо пробиралась по знакомым тропинкам к своему месту. Все утро шел дождик, но теперь выглянуло желтое, влажное солнце и золотило колеблющуюся, уже поредевшую листву. Шарлотта хотела завернуть направо — и вдруг заметила, что решетка могилы Альберта отворена. Она знала, что садовник не приходил, а она сама всегда крепко запирает дверь. Значит — кто-то есть там.
Тихо, стараясь не шуметь опавшими листьями, Шарлота вернулась и обошла решетку с другой стороны, где прутья были реже и сквозь сиреневые кусты можно было видеть, что делается внутри.
Шарлотта взглянула — и невольно схватилась за толстый мокрый ствол березы, чтобы не упасть. На ее скамейке, около могилы Альберта, сидела женщина.
Все лето, с самой ранней весны, Альберта никто не посетил. Шарлотта привыкла думать, что он одинок, что никто не заботится о нем, что он принадлежит только ей. И вот какая-то женщина, может быть более близкая ему, чем Шарлотта, входит сюда по праву, садится около него.
Шарлотта стиснула зубы, острая злоба, ненависть рвала ей сердце, всегда такое доброе и покорное. Она жадно смотрела на незнакомую даму.
Дама была стройна, хотя невысока, нисколько не худощава и одета с большим изяществом, даже богато, вся в черном. Миловидное молодое лицо выражало большую грусть, но грусть не шла к задорному носику и круглым черным бровям. Так и хотелось, чтобы это лицо улыбнулось. Но вместо того дама вынула платок и провела им по глазам. Потом вздохнула, опустилась на колени, подбирая платье, сложила руки, опустила на них голову и замерла так на несколько мгновений. Креповый вуаль упал красивыми складками. Шарлотта заметила, что на кресте висел громадный, дорогой и неуклюжий фарфоровый венок. Широкая лента с надписью закрывала мраморный медальон. Безмолвные, редкие и холодные слезы падали из глаз Шарлотты, она их не замечала. Да, да! Это она. Это та графиня, кузина, невеста его, которую он любил, которая может сбросить скромный, легкий венок, сделанный руками Шарлотты, выдернуть цветы, посаженные ею, — и навесить свои звенящие, фарфоровые гирлянды, может трогать и целовать нежное мраморное лицо, может запереть на замок двери решетки — и Шарлотта никогда не войдет туда... Вся кроткая душа ее возмутилась и теперь была полна неиспытанной злобы. Шарлотте хотелось броситься к незнакомой, даме, схватить ее за одежду, за длинный вуаль, кричать, выгнать вон и запереть решетку.
— И он, и он! — повторяла она с горечью, как будто знала наверно, что Альберт рад этому посещению и фарфоровым цветам. — Сколько времени не была! Ведь я все время ходила, мои цветы, мои венки! Все я, все ему! А теперь сразу — кончено!
Дама встала, отряхнула песок с платья, поправила ленту, постояла, опять вздохнула, перекрестилась по-католически и, забрав свой ридикюль из черной замши, направилась к выходу. Она плохо знала дорогу и все не попадала на главную аллею. Шарлотта тихо, как кошка, следовала за нею издали. Наконец, дама нашла путь и прямо повернула к смотрительскому домику.
Шарлотта так и думала, что она зайдет к ним. Быстро, едва переводя дух, подбирая тяжелые, длинные косы, которых не заколола, обежала с другой стороны и разбудила отца.
— Какая еще дама? — недовольно ворчал Иван Карлович, надевая сюртук.
— Графиня... Кузина... Семнадцать тысяч триста одиннадцать... — лепетала Шарлотта, переводя дыхание.
— А... Хорошо! Сию минуту.
Шарлотта скользнула за ним в большую, темную приемную и, незамеченная, притаилась в дальнем углу за столом с грудою книг.
Иван Карлович пригласил даму сесть около конторки, недалеко от окон. Шарлотта из своего угла видела ясно ее свежее лицо.
— Ах, я вам очень благодарна за могилу моего дорогого... — заговорила дама по-русски, с легким иностранным акцентом. — Такой порядок, такие прелестные цветы.
— Да-с, сударыня, — сдержанно, но самодовольно произнес Иван Карлович. — У нас во всем порядок. Номер вашей могилы 17311?
— Я не знаю, право... Альберт Рено...
— Так-с, 17311. Все сделано, что возможно. Оставшиеся деньги...
— Ах нет, ах нет, пожалуйста! Я еще хотела дать... Вот пока пятьдесят рублей.
— А зачем же это? Теперь осеннее время года наступает, могилы не убираются.
— Да, но видите ли... Я уезжаю. Очень далеко, за границу, не знаю, когда вернусь...
— В таком случае могу вам обещать на эти деньги уборку могилы в течение двух лет, не более.
— Я гораздо раньше пришлю вам еще! Я много пришлю... Я только не знаю, смогу ли я быть сама... Моя фамилия графиня Либен. Этот молодой человек, так безвременно угасший, был мой жених...
Она опустила глаза. Иван Карлович только равнодушно крявул. Он не выспался.
— И вот, — продолжала графиня, которая, как видно, не прочь была поболтать, — я чту его память... Обстоятельства так сложились, что я... что я должна выйти замуж за... за дальнего родственника покойного и уехать навсегда во Францию. Я сама француженка по рождению, — прибавила она живо и улыбнулась, причем сделалась сейчас же вдвое красивее.
— Так-с... — задумчиво произнес Иван Карлович. — Изволите замуж выходить... Я тем не менее должен вам росписку дать в полученных от вас мною деньгах на украшение могилы № 17311 в продолжение двух лет...
Шарлотта не слушала дальше. Так же бесшумно, как вошла, она скользнула вон, миновала террасу и бегом бросилась в парк, прижимая руки к сердцу, которое стучало громко и часто. Было прохладно, хотя ветер стих, голубоватые, ранние сумерки наступали. На кладбище веяло пустынностью.
Шарлотта добежала до решетки Альберта и распахнула ее. Теперь она входила сюда, как повелительница. Та, бездушная кукла, потеряла все права. Зачем она приходила сюда? Издеваться над ним. Его невеста, перед свадьбой с другим! Проклятая, проклятая! Вон сейчас же эти грубые цветы! Они его холодят и режут.
И Шарлотта рвала, топтала богатый фарфоровый венок, силилась зубами надорвать широкую ленту с золотой надписью «Hélène à son Albert»2. Как она смела? Ее Альберт! Изменила! Разлюбила и приехала еще издеваться над беззащитным! Никогда Шарлотта не допустит, чтобы хоть один цветок здесь был посажен на ее деньги. В копилке есть кое-что... Можно еще заработать! И у отца подменить... Это не трудно.
Брызги фарфора случайно ранили руку Шарлотты. Она вздрогнула, увидав алую каплю на своей ладони. Но сейчас же схватила платок и перевязала рану.
Большие бледные златоцветы, почти без запаха, веющие только осенней сырой землей, качались теперь на могиле вместо летних роз. Шарлотта тихо отвела их стебли и прижалась щекой к бархатистому холодному мрамору барельефа. Она едва ощущала неровности очертаний профиля. О, милый, о, бедный! И она, сама виноватая перед ним, смела еще упрекать его в чем-то! Как она сразу не поняла, что надо защитить его, безответного, что эта Елена пришла издеваться над ним, что она не может его любить! Она нашла себе другого, существующего, теплого, с красными, мягкими губами, как Иоганн...
Зато Шарлотта любит Альберта всей силой мысли и любви. Теперь она никому его не отдаст. А он... Зачем ему Елена, чужая, страшная, живая? Шарлотта бесконечно ближе ему.
И Шарлотта лежала так, прижавшись лицом к мрамору креста. Ее любовь, вся, была полна той сладостью безнадежности, той тихой негой отчаяния, которая есть на дне души, выплакавшей последние слезы, есть в конце всякого горя, как в сумерках осеннего дня с чистыми, зеленовато-холодными небесами над молчащим лесом.
VII
Однажды, за чаем, в присутствии Каролины и болезненного часовщика разыгралась неизбежная и все-таки неожиданная для Шарлотты сцена.
Отец был, против обыкновения, сумрачен. Часовщик вздыхал и кутался в кашне, никогда его не покидавшего. Каролина бросала на сестру значительные взгляды, которых она, впрочем, не видала.
Иван Карлович начал торжественно:
— Дочь моя, ты знаешь, что у меня сегодня был господин Ротте за окончательным ответом? И он очень прав. Уже ноябрь наступил. Время крайне соответствующее. Все это затянулось ввиду твоей болезни. Но теперь ты здорова. Иоганн очень, очень добропорядочный, прекрасный молодой человек.
— Папаша... — выговорила с усилием Шарлота. — Я вас очень прошу... Я не могу теперь.
— Как так: не могу? Что это должно означать: не могу?
— Замуж не могу... Я еще молода.
— Молода! Что ж, дожидаться старого возраста для замужества? Но, но! Так не должны молодые девушки отвечать отцам. Отцы опытны, отцы знают. Должно повиноваться.
— Не могу! — почти вскрикнула Шарлотта. — Иоганн мне не нравится! Я не пойду!
— Что такое? Не пойдешь? Смотрите, дети мои! — багровея сказал Иван Карлович. — Ей не нравится прекрасный молодой человек, выбранный ее отцом! Старший сын богатейшего коммерсанта. Она не пойдет за него, когда я сказал его отцу, что с завтрашнего дня Иоганн может являться как жених моей дочери! Значит, слово мое нейдет в расчет!
Шарлотта слабо ахнула и закрыла лицо руками.
Каролина вмешалась в разговор:
— Что ты, Лотхен! Опомнись. Ведь надо же выходить замуж. Посмотри, какой Иоганн бравый! Сколько девиц по нем сохнет Не волнуйтесь, папашечка, она образумится. Молодая девушка...
— Да, — покашливая, промолвил часовщик. — Молодые девушки такой народ... С ними, между прочим, глаз да глаз нужен! Усмотреть ой как трудно!
— Зачем... Не надо смотреть... — прерывающимся голосом пыталась заговорить Шарлотта. — Неужели я не могу здесь... Разве я мешаю...
— Как не надо смотреть? — вне себя закричал Иван Карлович, опять мгновенно багровея. — Нет, надо, сударыня, надо! А я стар, я не могу усмотреть! Ответственности не могу взять! Нельзя, нельзя! Думать нечего! Я слово дал! Господин Ротте мой лучший друг! А усматривать я не могу! Яблонька от яблоньки не далее растет! Вот что!
Он был вне себя, махал руками и захлебывался. Шарлотта вскочила и с рыданием бросилась из комнаты. Каролина побежала за ней.
— Что тебе? — почти озлобленно выкрикнула Шарлотта, увидев входящую к ней сестру. — Ты пришла меня мучить? Зачем вы так злы ко мне? Зачем мне нужно выходить замуж? Ну вот, ты вышла! Что же ты, счастлива?
— Это ты злая, Шарлотта, а не мы, — возразила Каролина. — Не понимаю, что с тобою сталось? Ты очень изменилась. Ты говоришь — я несчастлива. Но если бы Франц был здоров и я не должна была вечно дрожать, что потеряю его, я не жаловалась бы на судьбу. Так же и маленький Вильгельм, все болен! А ты — другое. Иоганн такой здоровый, сильный, ты будешь с ним спокойна, детей наживете крепких... А вот за папашу я бы на твоем месте очень-очень боялась.
— Почему? — испуганно спросила Шарлотта.
Вспышка ее прошла, она, робкая и горестная, сидела на своей постели, опустив руки и поникнув головой.
— Да как же, разве ты не знаешь? С ним может сделаться удар, он мгновенно скончается. Его нельзя волновать. Ты заметила, как он краснеет? У него давно приливы. Ты его огорчаешь непослушанием, он получит удар именно из-за тебя... За него вечно дрожать нужно...
— Что же мне делать? Что делать? — с отчаянием прошептала смятенная Шарлотта. — Зачем ты пугаешь меня, Каролина?
— Я нисколько не пугаю тебя. Это весьма обычно. Все мы, имеющие родственников и близких, должны охранять их и дрожать за них, помня, как непрочен человек. Ты покорись лучше, Шарлотта. Это советует тебе твоя сестра.
Лицо Иоганна, полное, улыбающееся, его выпуклые черные глаза с красноватыми жилками на белках вспомнились Шарлотте. Мраморный стол, вялая, темная мякоть с крупитчатым жиром, свежие тела быков, запах крови, первый этаж над лавкой, мухи, мухи... Шарлотта в последний раз с мольбой взглянула на сестру, как будто она могла все изменить. В эту секунду голова часовщика высунулась из дверей.
— Каролина, — прошептал он хрипло. — Иди, папаша тебя зовет. Иди скорее, ему что-то дурно.
— Ага! Вот видишь! — обратилась к сестре торжествующая Каролина, вставая. — Вот дела твоих рук.
Шарлотта тоже вскочила и в смертельном ужасе хватала сестру за платье.
— Каролина, Каролина! Подожди! Что с ним? Боже, как мне быть?
— Пусти меня, ты, злая дочь! Пусти меня теперь.
— Каролина, скажи ему... Ну все равно, если он не может меня простить, позволить... Что я говорю? Скажи, что я на все согласна.
Она упала головой в подушки. Каролина поспешно вышла.
Нездоровье Ивана Карловича оказалось пустяшным. Каролина и часовщик долго не уходили, совещались все вместе довольным шепотом. Шарлотту больше не тревожили. Пусть отдохнет от волнений, ведь она согласилась...
VIII
Было около трех часов ночи, когда очнулась Шарлотта. Она не знала, спала она или пролежала в забытьи, без слез, без движенья, лицом к подушке, все время, с той минуты, когда сестра вышла из ее комнаты. Шарлотта приподнялась на постели. Все ее тело болезненно ныло, как от усталости, в голове стояли пустые шумы. Она помнила, что сказала Каролине, и знала, что это бесповоротно. Завтра придет Иоганн, ее жених, ее муж.
Надо покориться... потому что так надо. О, видит Бог, она не виновата! Где ей бороться, такой слабой, такой робкой. Но она не хотела изменить, она даже не умела бы изменить, как не умела бы разлюбить. Альберт, Альберт.
Она встала, медленно, совсем тихо. Из широкого окна с неопущенной занавеской лился голубой свет луны, казавшийся еще ярче от белизны снега. Снег выпал рано и лежал, морозный, хотя неглубокий. С той стороны окна, где было вставлено цветное стекло, лунные лучи, проходя сквозь него, ложились на пол огненно-прозрачными, синими пятнами. В комнате, как и на затихшем кладбище за окном, — было туманно и бесшелестно. Порою снеговые, быстро бегущие облака застилали луну, и все на миг мутнело, тускнело, тени бежали, скользили, ширились — и вдруг пропадали, и опять голубели, и холодел редкий воздух.
Шарлотта тихо сняла ботинки, чтобы не стучать, переменила измятое платье на белый фланелевый капотик. Она двигалась бесшумно и торопливо. Одна мысль, ясная, неумолимая, владела теперь ею. Надо идти. Завтра уже будет не то. Завтра она будет не она. Завтра придет Иоганн и поцелует ее, и она примет поцелуй, потому что станет его невестой, а потом женой, чтобы поселиться в новоотделанной квартире над лавкой. Теперь же, сегодня — Шарлотта еще прежняя, еще своя, еще живая. Она должна пойти к тому, кого она любит.
— Пойду... Проститься... — шептала она бессвязно, занятая лишь заботой выскользнуть из дома, никого не потревожив.
Ей не надо было слов, чтобы сказать Альберту, что она не виновата. Но ей смутно казалось, что он это скорее почувствует, если она будет там, около него.
В одних чулках, вся белая и легкая, как привидение, она соскользнула по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула. Дверь, ведущая на балкон, была заперта. Ее собирались замазать, но не успели. Под черными потолками замирали ночные звуки, углублявшие тишину — дыхание спящих, треск мебели, шорох за обоями. С силой Шарлотта повернула заржавленный ключ. Он слабо визгнул, набухшая дверь стукнула и отворилась. Холод и запах снега заставили Шарлотту вздрогнуть. Но через секунду она уже бежала по зеленовато-голубой, искристой аллее, необутые ножки оставляли легкий, чуть вдавленный след.
Под черными деревьями было очень темно. Зубы Шарлотты стучали, она спешила добежать, точно там, у Альберта, ее ждало тепло. Опять снеговые тучи заслонили луну, все замутилось, искры погасли, расширилась тень. Но тучи разорвались — и снова перед Шарлоттой открылись голубые тихие туманные ряды крестов, мир, теперь совсем похожий на тот, который она видела сквозь стекло своего окна.
Вот и крайняя дорожка, вот решетка. Шарлотта упала на снежное возвышение могилы, раскрыв руки торопливо и радостно, как падают в объятия. Теперь, в самом деле, ей уже не было холодно. Снег такой же белый, как ее платье, почти такой же, как ее светлые неподобранные косы, так ласково прижался под ее узким телом. Он был нежен и мягок. Он сверкал под лунными лучами на мраморе барельефа. Шарлотта коснулась, как всегда, своей щекой чуть выпуклого, нежного, теперь морозного профиля. От ее дыхания снежинки таяли, исчезали, улетали, очертания неуловимо-прекрасного, равнодушного лица становились все яснее. И долго Шарлотта лежала так, соединив за крестом побелевшие руки. Альберт был с ней, никогда она не чувствовала себя такой близкой ему. Она больше не мучилась, не боялась: она ни в чем не виновата, и он знает это, потому что и он, и она — одно. Сладкая, до сих пор неведомая истома, теплота охватывала ее члены. Он, Альберт, был около нее, ласкал, нежил и баюкал ее усталое тело. Часы летели, или, может быть, их совсем не было. Шарлотта не видела, как снова набежали пухлые тучи, потускнел во мгновение замутившийся воздух и без шелеста, без звука, стали опускаться на землю больше хлопья, легкие как пена... Сначала редкие, потом частые, зыбкие, они заплясали, закрутились, сливаясь, едва достигали земли. Убаюканная нездешней отрадой, Шарлотта спала. Ей грезился голубой мир и любовь, какая бывает только там.
А сверху все падал и падал ласковый снег, одевая Шарлотту и Альберта одной пеленой, белой, сверкающей и торжественной, как брачное покрывало.

@темы: Ваши пальцы пахнут ладаном (поэзия, отрывки из романов, рассказы)

---

Where the autopsy begins...

[The Highgate Vampire]

+Тык+

Иллюстрации к книге (+18)

Судмедэксперт Алексей Решетун работает с мертвыми телами уже много лет и делится мыслями и наблюдениями в собственном блоге в «Живом Журнале», именно он - тот самый mossudmed.
Недавно Алексей выпустил книгу, в которой собрал самые любопытные случаи из практики в морге и на месте преступления.
«Лента.ру» попросила автора рассказать о его работе, о том, чего он на самом деле боится, и о том, что для него важнее всего в жизни (и в смерти).
О книге, постах и страшных фотографиях
Видимо, народ нуждается в чем-то таком. Я старался, чтобы эта книга не носила развлекательного характера, не была сборником анекдотов, потому что смысл-то немного другой — донести до людей максимально доходчиво, что такое судебно-медицинская экспертиза, чем мы занимаемся. Потому что баек действительно много. Писалась она, можно сказать, на коленке, перед сном.
Любой пост, который сопровождается фотографией легких курильщика, всегда порождает кучу комментаторов в духе: «А вот моя бабушка курила до 120 лет, и ничего». Ну это бред полнейший. Вот если бы люди просто посмотрели в натуре, как это все в легких выглядит, потрогали, увидели, как перчатки потом от всего этого не отмываются, они бы, может, и поверили.
Курение, конечно, не так сильно калечит людей, как алкоголь или наркотики, но у него отдаленные последствия очень серьезные. Если хотя бы несколько человек после прочтения бросит — уже приятно. Я активно участвую в российской антитабачной коалиции. С осени на всех пачках сигарет, которые будут продаваться у нас и в СНГ, фотографии будут печататься страшные — с раком гортани, раком легких. Это будут мои фотографии.
Еще я стал обращать внимание на поступивших к нам людей, умерших от употребления наркотиков. Их очень много, они бывают каждый день, по нескольку в день. Я понимаю, что Москва — город большой, но даже для столицы это перебор. Молодые люди, немолодые, среднего возраста, совсем маленькие. Проблема наркотиков, как и алкоголя, — очень серьезная.
И я решил обратить внимание читателей на это, стал писать в свой блог. Потом были скандалы с администрацией ресурса из-за фотографий, потому что люди всякие бывают, хотя я и предупреждал: слабонервным не смотреть, содержание специфическое. Но народ пост не читал почему-то, сразу смотрел снимки, за сердце хватался и писал жалобы. И меня прикрывали. Тогда я решил, что этих фотографий в открытом доступе не будет, только для друзей.
О здоровом цинизме и чувстве юмора
Профессия врача — циничная в принципе, потому что без какого-то здорового цинизма нельзя работать. Если через себя пропускать каждого человека, можно просто умереть сразу. По поводу нездорового цинизма — это все киношные стереотипы.
Может быть, из-за того, что мы часто сталкиваемся со смертью, мои коллеги и я очень не любим шутить про смерть. Я пытаюсь сразу пересекать шутки вроде «мяса не отрежешь на работе» и так далее. Терпеть этого не могу. И отношение к покойникам тоже совершенно не циничное — оно рабочее может быть. На самом деле работа очень тяжелая в психологическим плане.
Эксперты — обычные люди. Я вообще-то очень смешливый человек, люблю комедии, особенно наши старые, анекдоты. На работе, когда печатаю, фоном включаю всегда передачу, где обсуждают украинские проблемы. Я очень смеюсь с этого. Я в жизни чаще веселый, чем невеселый. Слава богу, мне есть кого веселить — ребенок растет.
О приходе в профессию
Я не хотел становиться врачом. У меня родители врачи, отец рентгенолог был, потом экспертом тоже стал, а мама — офтальмолог. Я с детства в этом всем варился, и мне было не очень интересно. Я хотел быть палеонтологом, океанологом, археологом — кем угодно, только не врачом. Но в итоге все же выбрал медицинский.
В институте понял, что в принципе живых людей лечить не смогу. Во-первых, потому, что нужно держать в голове очень много цифр, а с точными науками у меня плохо: цифры навевают сон. Ну и плюс к тому, люди к лечащим врачам часто относятся не очень, скажем так, корректно. Идти в нормальную анатомию смысла не было, там уже все изучено, и работа сводилась в основном к преподавательской деятельности. Это интересно, конечно, но все равно какое-то топтание на месте. И осталось два пути: патанатомия или судебно-медицинская экспертиза. Патанатомия мне всегда казалась скучной немножко, поэтому осталась судебка — вот я туда и пошел.
О людских страхах
Я всегда относился к работе как к работе, а к людям — как к людям. Если простой человек с улицы войдет, например, в отделение комбустиологии, где ожоговые больные лежат, у него шок будет гораздо сильнее, чем в морге. Из-за страшных запахов, из-за картин, которые там бывают. Но просто люди как-то не думают об этом, они считают, что самое страшное в морге. Ничего подобного. У нас-то как раз ничего особенного. А вот когда люди живые страдают — это гораздо страшнее.
Если человек не может относиться к этому как к своей работе, он попросту не работает. У отдельных представителей отдельных медицинских специальностей — разный склад ума. Я знаю врачей, которые тупо боятся находиться в морге. Каждому свое. Единственное, что во мне изменилось после того, как у меня родился ребенок, — я теперь стараюсь как-то избегать исследования детей. Сейчас мне просто не хочется на это смотреть.
О торговле органами, оживших бабушках и мумиях
Есть много стереотипов, навязанных кинематографом и СМИ. Например, про торговлю органами умерших. Если я захочу сейчас заняться торговлей трупными органами, я не смогу этого сделать, потому что эти органы никому не нужны. Просто в силу физиологических процессов, которые происходят в организме. Потому что, грубо говоря, чтобы орган был доступен для пересадки, нужно, чтобы он был еще живой.
Когда человек умирает, несколько часов проходит, пока приедет бригада, чтобы осмотреть этот труп. Потом проходит еще время, пока приедет специальная служба перевозки. Потом этот труп по пробкам везут в морг, потом он в морге лежит ночь и ждет, пока его будут вскрывать. И когда врач приходит — органы уже физически непригодны для пересадки.
А по поводу оживших бабушек — может, это и было когда-то в прошлом веке. Сейчас это невозможно в принципе. Потому что в любом крупном городе, в том числе в Москве, существует трехступенчатая фиксация смерти. Ожить в морге сейчас в Москве невозможно, это исключено.
Недавно я участвовал в одной передаче по поводу нетленных мощей. Выпуск был про бурятского ламу, он мумифицировался, а все думают, что живой. Это мумия обычная. Это явление бывает и в московских квартирах, и даже на открытом воздухе, когда при определенных условиях гниения не происходит. Человек потихонечку засыхает, при этом запаха никакого не выделяется, и такой труп может лежать годами и десятилетиями в квартире. А если человек один жил — соседи могут даже его и не хватиться, только случайно обнаружить. То же самое касается и вот этих так называемых нетленных мощей.
О том, что заставило вздрогнуть
На меня лично жуть навевает не сам вид мертвых людей или места преступления, а какая-то граница между жизнью и смертью. Может, человек, который умирает. Или на том же «Парке Культуры» после взрыва, когда лежали мертвые люди, а у них звонили телефоны. У многих звонки были такие веселенькие. Они лежат мертвые, в крови, конечностей у некоторых нет, а каждого родственники ищут, звонят телефоны. И на весь вагон — хор таких веселеньких мелодий. Вот это смотрится жутко на самом деле.
Один случай был, когда еще работал на Урале. Мы приехали на убийство. Убили женщину и троих ее детей. Семья продала квартиру и собиралась покупать новую, их ограбили, деньги забрали и убили четверых человек. Даже это было не так страшно, хотя детей пытали — видно, чтобы женщина сказала, где деньги, рты были скотчем замотаны, раны колотые. Жутким был рассказ мужа. Он говорил: «Открываю дверь — и не понимаю, зачем жена покрасила пол в красный цвет». А пол кровью залит. Вот это было жутко, да.
Еще после Сочи (имеется в виду авиакатастрофа, в которой погибли пассажиры Ту-154Б-2 — прим. «Ленты.ру») привозили погибших, тела в очень плохом состоянии были. А так в принципе работа есть работа, как-то абстрагируешься, через себя не пропускаешь. Если пропускать — можно сойти с ума.
О смерти и самом главном в жизни
Вообще говорить о смерти — это что-то очень интимное. Смерть бывает всякая, и — да, наверное, я ее боюсь. Хотя не должен, но боюсь. Мне на самом деле очень любопытно, что там после нее. По-человечески очень любопытно. Я абсолютно уверен, что там что-то есть. Наверняка.
А в жизни я очень боюсь за свою семью. Когда человек один — ему проще существовать. Сам себе хозяин, если попадешь куда-нибудь по глупости — ну, сам виноват, дурак. А сейчас ты уже думаешь не только за себя, но и за всех остальных. Я боюсь за семью — время неспокойное, да и народ иногда веселенький бывает. Дороже семьи ничего нет у человека, это самое главное.

@темы: Жизнь тела после смерти, Библиотека Вампира с Хайгейта